Суровая путина
Шрифт:
Четкое цоканье подков эхом отозвалось в камышах.
— Бабы, а ведь это Терешка Фролов, — проговорил Панфил, узнав знакомого охранника.
Федора продолжала спокойно рубить лед.
— А чего ему? Не на запретном, же рыбалим.
Подъехав рысью, казак резко осадил рыжего тонконогого коня. Плутоватое, в темных рябинках лицо его, опаленное морозом, горело, глаза пытливо ощупывали женщин.
— Кто рыбалит? — преувеличенно грозно, словно забавляясь своей начальничьей удалью, спросил казак.
— Не
Терешка, как бы что-то припоминая, уставился в Панфила слегка косящими глазами, снял с плеча карабин.
— Чьи сетки? — спросил он.
— Чьи же, как не наши? Тебе говорят! — выступила Маринка.
— Брешете! — неожиданно закричал охранник, соскакивая с коня и подбегая к Панфилу. — Ты, хромая сволочь, думаешь, я не угадал тебя? Уже бабьими юбками прикрываться, стал? Отвечай, чьи сетки?
Панфил боязливо отступал.
— Тебе говорят, чьи… В чем дело? Рыбалим-то мы на законном.
— А разве ты не знаешь, что тебе ни в каком месте рыбалить не полагается? Забыл, крутийская морда, безногий дьявол?! Аль думал, что тебя не знают? Небось, ты у нас в списках первым обозначенный, каторжная душа.
— Что вы, господин Фролов! Побей бог, впервой слышу. Да за что же такая напастина? — недоумевал Панфил.
Маринка напирала на казака, размахивая руками:
— Ты, может, скажешь и нам рыбалить нельзя? Мы солдатки и имеем полное право хоть в запретном. Отойди сейчас же!
— Помолчи, красотка, не об тебе речь, — подмигнул ей Терешка, — с тобой у меня другой разговор будет.
— Я с тобой и по нужде рядом не сяду, кровопивец, не то что разговаривать!
Казак легонько оттолкнул ее прикладом.
— А ну-ка — в сторону. Сетки я отбираю, а ты, крутек, завтра будешь разговаривать с атаманом.
Фёдора стояла в сторонке, тяжело дыша. Пальцы ее, сжимавшие лом, побелели от напряжения, будто прихваченные морозом. Глаза злобно поблескивали из-под платка.
Терешка во-время заметил этот опасный блеск, выставил карабин:
— Клади, тетка, лом… Ну!
Федора бросила лом на лед, сказала с ненавистью:
— Подлая твоя душа! Разве ты не видишь, чьи сетки? Подавись сиротским добром, проклятый!
Губы ее дрожали.
Фролов успокаивал:
— Не серчай, тетка… Чьи сетки, мы разузнаем, а я исполняю приказ начальства насчет этого человека, — он ткнул дулом карабина в Панфила. — Запрещено ему рыбалить в гирлах, хотя бы удочками.
Охранник уложил сетки в сани, пристегнул лямку к седлу, влез на коня. Подмышкой он все время держал взведенный карабин.
Лушка уцепилась руками за стремя. Фролов отпихнул ее ногой. Лушка упала на лед.
— Отдай сетки! — взмолилась Маринка. — Да чего же это такое, бабочки?
— Ты, чернявая, не плачь. Придешь к нам на кордон в Рогожкино и там получишь свое.
Терешка
На льду осталась обезоруженная первая в хуторе женская ватага.
— На горе ты с нами пошел, Шкорка, — первая нарушила тягостное молчание Федора.
Панфил не отвечал, чертил костылем на льду острые узоры. Он все еще не понимал, что случилось с ним, почему нельзя было ему рыбалить в законной полосе. И снова, как и до расправы с казачьим вахмистром, займище показалось ему такой же страшной, безвыходной тюрьмой, как и та, из которой он недавно вышел.
Заседатель Кумсков, живший у Леденцовых, только что пообедал и, ковыряя в редких прокуренных зубах зубочисткой из гусиного пера, развалился на старой скрипучей кушетке, Целую ночь до самой зари он играл с хуторским батюшкой в преферанс, тянул сладкое церковное вино и теперь чувствовал в голове оловянную тяжесть.
Расстегнув мундир, он жмурил маленькие грязновато-серые глаза, пытался уснуть, чтобы к ночи снова быть бодрым и идти к батюшке, у которого должно было собраться все интеллигентное хуторское общество — учитель и приехавший с германского фронта по болезни в отпуск сын священника — молодой веселый офицер.
Заседатель задремал, когда под окном зазвенел пронзительный бабий крик.
«Что за чорт?» — подумал Кумсков, вскочив. Подошел к окну и невольно отшатнулся: тесный двор Леденцовых был запружен толпой женщин. Они злобно размахивали кулаками, визгливо кричали.
Осторожно приоткрылась дверь, старая лавочница испуганно прошептала:
— Ксенофонт Ильич… там бабы, солдатки… Вас требуют…
Заседатель пристегнул дрожащими руками шашку и револьвер, вышел на крыльцо.
Горланившая толпа женщин — в ней редкими пятнами терялись шинели приехавших на поправку солдат и казаков — с силой навалилась на крыльцо. Сердитые красные лица разом обернулись к заседателю. Маринка — она была впереди всех — оглушила его тонким отчаянным криком:
— Господин заседатель! Чего же это делается, а? Докуда над нами будут измываться?
— В чем дело? — держась за кобуру, спросил Кумсков.
— Порядок надо навесть, вот в чем дело!
Бабы снова нажали на крыльцо. Затрещал точеный балясик.
Кумсков попятился. Овладев собой, он все же громко крикнул:
— Молчать! Говори ты, чего надо? — ткнул заседатель пальцем в Маринку.
Маринка, чувствовавшая храбрость, когда кричали все, вдруг оробела перед внезапной тишиной, перед упорным взглядом холодных глаз заседателя.
— Ваша благородия, разве мы… чего зря… — заговорила она, путаясь от смущения и негодования. — Мы разве виноваты, что наши мужья на фронте? Они, бедные, в окопах там сражаются, а нас тут забижают. Разве так полагается?