Суровая путина
Шрифт:
На ночь часовым был поставлен Иван Журкин. Оставшись один, он воровато осмотрелся вокруг, подошел к окну, быстро прошептал:
— Мотай на ус, что скажу тебе. Нонче в полночь я сменяюсь и дверь оставлю не запертой. А когда вступит в дежурство Семка Бычков, зверюга, ты подожди, покуда он от хаты отойдет, а потом полегонечку и выскочишь. Беги прямо, к морю через левады, там уже хлопцы с дубом будут ожидать..
Аниська через решетку пожал руку Журкина.
— А кто такие хлопцы, чтоб не нарваться мне?
— Пантелей Кобчик, Голубь да Чеборцов…
— Разве их
— Каким-то манером спаслись. Ловкая ватажка.
Аниська благодарно смотрел на Журкина. Во дворе никого не было. Надвигались сумерки. Хотелось поговорить, развеять тоску.
Журкин протянул через решетку пачку с махоркой, усмехаясь, прогнусавил:
— Возьми, закури. Теперь я на табак разбогател. Есаул Миронов за то, что тебя сторожу, сразу пять осьмушек махорки подарил.
Аниська свернул цыгарку толщиной в палец, закурил, жадно и глубоко затягиваясь.
— Отсыпь себе, — милостиво разрешил Журкин. — Ночью пососешь. Все не так скучно будет. Вот спички. На.
Аниська засовывал в карман табак, обрывки газетной, бумаги, спички.
— Ты бы, Иван Васильевич, Липу как-нибудь известил, а? — попросил он. — Она у Приймы, знаешь… Чтобы, к тому времени, когда я к морю выйду, там была.
— Это можно, — кивнул головой Журкин.
В полночь его сменил рыжий казак.
Аниська подождал, пока часовой зайдет за угол, осторожно нажал на дверь. Дверь отворилась с легким скрипом.
Аниська затаил дыхание и, полный отчаянной решимости, выскользнул прямо в сени.
Теперь нужно было перебежать через двор, это было самое трудное.
И опять, прижавшись к стене, Аниська ждал, когда часовой отойдет за угол. Часовой остановился, сердито сплюнул и повернул обратно. Аниська, быстрой тенью перемахнул через двор, исчез за изгородью левады.
Он бежал, не чувствуя боли в ноге. Ни одного звука погони не было слышно.
Вот и море!
Аниська птицей слетел с горы. Впереди кто-то негромко свистнул. Аниська громадными прыжками достиг берега и увидел в ночной мгле острый парус дуба.
Аниську подхватили дружные руки, засунули под корму, накрыли сверху пахнущими смолой сетями. Липа помогала Максиму Чеборцову отпихнуться веслом от берега. Ударили веслами три пары гребцов…
Часть третья
Отошло лето, от шелестел золотым листопадом сухой и ветренный сентябрь. Небо все чаще одевалось тучами. Подолгу моросил мелкий обложной дождь. Длиннее и глуше становились черные, тревожные ночи.
По утрам выходила Федора Карнаухова во двор, стоя у калитки, подолгу смотрела в задернутое осенней мглой займище.
Все заметнее пустела ее жизнь. Хата, построенная Егором тридцать лет назад, все глубже врастала в землю, маленький окна почти касались земли. Камышовая крыша во многих местах прогнила и провалилась; напрасно Федора старалась прикрыть ее новыми пучками камыша. Стропила подгнили, подломились,
Некому было теперь чинить хату. Со времени мятежа Аниська не показывался в хуторе. Носились слухи, будто бы он тайно живет в городе. Другие говорили, что ушел с Липой в рыбачьи ватаги на Каспий. Третьи уверяли, что потонул в море в шторм, спасаясь от есаула Миронова.
В церкви Федора молилась о сыне, как об умершем, но когда говорили ей, что Аниська жив, она верила и этому.
Случай убедил ее, что Аниська и в самом деле жив и может навестить ее с минуты на минуту. Однажды жену Панфила Шкоркина, Ефросинью, вызвали к атаману и вручили письмо. В письме сообщалось, что Панфил пятый месяц сидит в новочеркасской тюрьме.
В тот же день Ефросинья выехала в Новочеркасск и там виделась с мужем. Вернулась домой странно молчаливая и как бы напуганная чем-то. На вопросы хуторских баб отвечала невнятно, дрожа тонкими сухими губами. А Федоре таинственно топотом сообщила, что видела в городе Аниську.
Просил он передать матери поклон и никому не рассказывать о нечаянной встрече.
С этого времени надежда на свидание с сыном укрепилась в душе Федоры.
Бурное время с небывалой быстротой перемещало людей. Уехал в Новочеркасск под знамена генерала Каледина Дмитрий Автономов. Емелька Шарапов подался в Ахтари, потом неожиданно появился в хуторе, осунувшийся, злой. Из облезлой шапчонки его торчали клочья ваты, пиджак пестрел рыжими заплатами, но попрежнему бойко бегал Емелька по промыслам, снаряжал пиратский дуб для заезда в заповедные воды. Но люди плохо сдавались на его уговоры. Все заметнее редели его ватаги, и к осени надолго поник у берега черный парус пиратского дуба, а сам Емелька недели две гулял в Таганроге, пропивая с прасолами последнюю воровскую долю.
В середине ноября приехал из города Григорий Леденцов, тихонько сообщил тестю:
— Ну, папаша, в Питере революция…
— Опять?! — побледнел Осип Васильевич.
— Опять. Только теперь уже держитесь. Большевики — это, знаете, «долой капитал!» и тому подобное… Понятно?
Прасол сидел, ввалившись в кресло, опустив лысую голову. Ему казалось, что Леденцов шутит или нарочно пугает его.
— Ты, Гришенька, всегда меня расстраиваешь. Когда это было видано, чтобы люди супротив капиталов шли! Каждому ведь хочется капитал нажить. Ведь я простой рыбалка был, у меня ломаной копейки на праздник не было, а я все-таки думал, как капитал этот нажить. И вот нажил. Бог помог. И так каждому охота, поди.
Леденцов, презрительно усмехаясь, смотрел на прасола.
— Вы, папаша, как малое дитё рассуждаете или придуриваетесь. Забыли вы, как мержановцы громили нас на море? Из-за какой милости, как по-вашему?
Прасол молчал.
— Да вы, папаша, близко не принимайте к сердцу. Большевики придут ли сюда, еще не известно. Генералы Каледин и Алексеев собирают сейчас войско из казаков, чтобы не пустить большевиков на Дон. Авось, бог помилует.
За последние дни прасол совсем осунулся, одряхлел, аккуратная его бородка побелела, точно покрылась инеем.