Суровая путина
Шрифт:
На рассвете Осип Васильевич разбудил работника. Прасол выглядел спокойным, говорил тихим, смиренным голосом.
— Возьми ключи от двух неводных сараев и пойдем со мной, — приказал он работнику.
Иван взял ключи, молча последовал за хозяином.
Несмотря на ранний час, на промыслах уже были люди. В морозной дымке утра стояли бревенчатые лабазы, на берегу лежали опрокинутые дубы и каюки. Двери некоторых лабазов были распахнуты; из глухой их темноты веяло пустотой и разорением.
У одного из сараев, где хранилась особенно ценная фильдекосовая нить,
Осип Васильевич молча прошел мимо карчи, стиснув зубы. Рыбаки увидели прасола, и удивленный говор пробежал по промысловому двору.
— Глянь-ка, братцы, никак, сам Поляка… Вот так оказия! Не добро ли свое приплыл спасать?
— Осипу Васильевичу доброго здоровья! — насмешливо закричал Панфил Шкоркин, снимая шапку и низко кланяясь. — Никак, из отступа пожаловали?
Осип Васильевич, будто не слыша издевательских слов, степенно поклонился, начал, как всегда, шутливо:
— Здравия желаю, братцы! А чего же мне из отступа не возвращаться? Большевики разве звери какие что ли? Мне их бояться, братцы, нечего. Кажись, и я одной с вами породы. Нехай буржуи их боятся, а наше рыбальское дело — известное, крестьянское…
Кто-то насмешливо хмыкнул. Прасола окружили рыбаки. Подошел, поскрипывая костылем, Панфил и с ним еще несколько человек из ватаги Анисима Карнаухова.
— Какую песню нам теперь проспеваешь, Осип Васильевич? — ехидно спросил Панфил.
— А вот услышишь, — чуть бледнея, сдержанно ответил Полякин и шагнул к неводному, запертому на два чугунных замка сараю.
— Открывай! — громко, с отчаянной решимостью в голосе приказал он работнику.
Иван снял с дверного заржавевшего прута тяжелый замок. Прасол скинул с головы треух, ударил им о землю, заговорил, не глядя на разинувших рты рыбаков:
— Я, братцы мои, вот чего порешил. Хочу я поступить перед обществом по-божески. Порешил я раздать вам частицу своего имущества. (По негустой толпе рыбаков прокатился недоверчивый шум). Наживал я, братцы, капиталы свои с божьей помощью. Так и всяк из вас мог нажить. Теперь заявилась к нам власть, чтобы сделать всех равными, как проповедовал сам Исус Христос. А я не супротив божеского дела, братцы.
Осип Васильевич на секунду запнулся, губы его заметно дрожали.
— Так, значит, так, — закончил он срывающимся голосом. — Прошу брать имущество. Вы тут кое-кто посовестились брать, а теперь берите. Пользуйтесь!
Осип Васильевич подхватил с земли треух, посадив его на порозовевшую лысину, провел по глазам рукой, будто слезу смахнул. В это время стоявший позади всех Панфил Шкоркин протиснулся наперед, с размаху воткнул в оттаявшую землю костыль, язвительно спросил:
— Ты это что же, Осип Васильевич? Высосанную кровицу обратно хочешь подарить нам, никак?
Прасол, видимо, не ожидал столь смелого отпора, оторопел, но тут же быстро овладел собой. В глазах его вспыхнул злой огонек.
— Тебе, мабуть, Шкорка, мало того, что ты вчера награбил?
— Не скандаль, Шкорка, — остановил Панфила степенный Землянухин. — Раз человек по-хорошему хочет с нами да миром, — не надо скандалить. А насчет имущества нам, стало быть, ребята, надо подумать… Как же это так: ни с того ни с сего — брать? Да что оно — наше, что ли? Как же это, братцы? Вроде бы грабеж, что ли? Ну, вчера погорячились, кое-кто гребанул, а уж ноне надо бы остановиться. Нам чужого не надо, не так ли, ребята?
— Верно. Ведь свой человек. Сколько лет вместе по-соседски жили, — раздались голоса. — Ведь потом в глаза человеку будет совестно смотреть.
Панфил Шкоркин, быстро закидывая костыль, первый кинулся за Полякиным. Обросшее клочковатой щетиной, с ввалившимися щеками, лицо его подергивалось. Догнав прасола, он вцепился ему в рукав, рванул к себе.
— Ты… ты… народ хочешь купить? Иуда! — прохрипел он, заикаясь и тряся головой;.
Панфила теснили поколебленные прасольской речью ватажники.
— Брось, Панфил! Не затевай шуму. Отойди!
— Братцы, он хочет замазать нам глаза! Не верьте ему! Либо вы забыли про старое? — кричал Панфил.
Прасол смотрел на него спокойно.
— Ты вот, Панфил Степаныч, кричишь, а скажи: что я тебе должен? Кажись, ничего, — Полякин, будто не понимая, за что нападает на него Панфил, пожал плечами. — Я тебе, Панфил Степаныч, приготовил особую снасть. Иван, ну-ка, доставай фильдекосовую. Хочу самолично подарить Панфилу Степанычу.
— Не надо мне твоей фильдекосовой! — закричал Панфил, тыча костылем прасолу под ноги. — Не надо! Придет время — мы с тебя спросим все, что брал от нас всю жизнь!
Панфил еще раз злобно ковырнул костылем землю, растолкал плечом товарищей, отошел в сторону. Часть ватажников отошла вместе с ним.
Работник тем временем уже выносил из сарая рыболовецкое имущество. Жгуты сетной шелковистой дели [39] , уже готовые селедочные неводы, связки новеньких балбер, мотки веревки, ящики со смолой — все это соблазнительным ворохом выросло перед разгоревшимися глазами рыбаков. Осип Васильевич стоял тут же, у дверей сарая, в позе человека, щедро раздающего милостыню, и, широко помахивая рукой, говорил:
39
Дель — готовая нить для невода.
— Вот, братцы, все нажитое! Иван, дай вон ту пасму дели Ерофею… Ерофей, возьми дель, чего же ты? Бери, не совестись! Макар, а ты чего не берешь?
Всегда голодный, ходивший в рваном, вылинявшем до белизны ватнике, Макар Байгушев несмело подошел к сараю. Осип Васильевич подал ему две тяжелые связки шелковистой нити. Вслед за Ерофеем и Макаром потянулись другие, и каждый уже, не дожидаясь уговоров прасола, брал, что нравилось.
Люди набрасывались на снасти, как голодные на хлеб.