Суровая школа (рассказы)
Шрифт:
Тихо скрипнул плетень возле сливняка, поразив Раде в самое сердце. Он успел только рассмотреть Глишана, который перелезал через ограду, не сводя глаз с яблони, и вдруг Раде очутился на дне оврага в топкой грязи, скатившись кубарем с крутизны, поросшей кустами орешника.
— А-а, ты у меня узнаешь, как воровать чужие яблоки! — дребезжал старческий голос. — Сейчас я тебе покажу, где яблоки и где молитва!
Кашляя и не переставая злобно ругаться, старик принялся кидать в мальчика камнями и яблоками, подбирая их тут же в траве. Хотя он был косоглазый и неловкий, бросал он метко, и это вынудило Милоша забираться все выше и выше,
— Раде-е-е, эй, Раде-е, бросай в него камнями, пока я не слезу! Раде, скорей, на помощь!
Съежившись в холодной грязи оврага, засыпанный маслянисто-желтыми лепестками лютика, Раде трусливо молчал, бросив товарища на произвол судьбы. Он боялся, как бы не выдал его этот крик, который падал с высоты и разливался по оврагу, заполняя в нем все до последнего уголка.
— Раде, э-э-эй, Раде!
Позвав еще и еще, мальчик на яблоне прислушался. Никто ему не ответил, подмоги не было. Все в нем вскипело, и, забыв об опасности, он стал быстро спускаться с дерева, стиснув зубы и сдерживая оскорбительную и злобную брань. Предатель!..
Он плюхнулся прямо перед носом разбушевавшегося старика, толкнул его в грудь и припустил через пустырь к обрыву. Позади дребезжал изумленный и перепуганный голос:
— Воры, воры… Разбойник, поймаю я тебя!
Друзья встретились только на следующий день у ручья. Раде, отводя глаза, смущенно копался в земле, разыскивая червей для рыбалки, в то время как Милош, серьезный и спокойный, сидел, опустив палку в омуток, и молча отвергал льстивые предложения товарища, как будто не замечая его возле себя.
Это холодное, молчаливое отчуждение продолжалось и дальше и прошло через все их детство. Маленькому Бауку никогда с тех пор не приходило в голову искать общества своего неверного товарища по охоте за яблоками, но зато Раде упорно ходил к ним в дом и постоянно звал его куда-либо с собой, неустанно выискивая случай искупить свой срам. Милош спокойно выслушивал его предложение, пожимал плечами и соглашался:
— Ну ладно, пойдем!
И, шагая рядом с ним, Раде всегда цепенел от затаенного страха. Каждую минуту он ожидал, что молчаливый Милош обернется и бросит ему в лицо страшное обвинение: «Предатель!» Но Милош не оборачивался, и слово так и оставалось несказанным. Раде шел и робко покашливал. Эта все больше затягивавшаяся петля давила его.
По вечерам, свернувшись в постели, Раде любил представлять, как Баука окружают неизвестные враги и как он, Раде, мчится к нему на помощь, разгоняет и убивает всех до единого. А Баук сердечно смеется и обнимает своего спасителя.
Случалось, Милош оказывался в затруднительном положении и ему действительно требовалась помощь, но упрямый и гордый мальчик никогда не обращался к Раде. Напрасно юный отступник этого ждал.
Прошло детство, и словно мучительное жало застряло в сердце Раде, постоянно напоминая о первом предательстве. А где-то на свете жил Баук — живой свидетель позора Раде, его судья.
И вот сегодня опять лицом к лицу оказались два бывших друга. Стиснутый со всех сторон кольцом огня и смерти, Баук снова упорно молчит, и снова Раде напрасно ждет, что он заговорит и позовет его. И на этот раз Баук считает себя правым и судьей.
Поглядывая из своего укрытия на замершую хижину, Раде стиснул зубы, в нем кипела ненависть. Вот они каковы —
Отравленный ненавистью к этому несгибаемому праведнику, смотрел Раде на ветхий домишко и дрожал от страха: а что, если это зло вырвется из своего тесного заключения и распространится на весь мир? Тогда каждому припомнят его грехи, будет брошена на весы всякая провинность, даже покрытая двадцатилетним забвением.
«Нет, не выйдет это, Баук! Не будешь ты нас судить, хоть живьем гори. Минами тебя надо засыпать, с корнем надо тебя вырвать, вместе с этой хижиной…»
Около полудня Баук был ранен в ногу; наскоро перевязав рану, он продолжал, ползая на четвереньках, перетаскивать ручной пулемет из одного угла в другой. Пулеметчик Мигия, убитый еще утром, лежал в темном углу, покрытый с головой шинелью. Всем казалось, будто этот малоразговорчивый кузнец, всегда такой неприметный и тихий, просто отдыхает под своей коротенькой шинелькой. В волнении и суматохе, поднявшихся сегодня утром, никто и не заметил его смерти, и, только увидев пулемет в руках у Баука, поняли, что кузнеца нет.
— Э, пора и мне вставать, — заявил тяжело раненный Каракол, взглянув на Мигию, и с трудом приподнялся на руках.
Его подтащили к одной из щелей возле двери, через которую просматривался кусочек леса, затянутого пороховым дымом. Он стрелял прямо с носилок, стиснув зубы от боли, и лицо его все больше темнело. В промежутках между короткими выстрелами то в одно, то в другое окно Баук вспоминал Петара Чука, которого они оставили в селе у его дальней родственницы — студент был очень болен и совсем ослаб. Для Баука и его товарищей Чук стал учителем, и было жаль, что этот добрый, рассудительный и храбрый человек никогда не узнает, как его ученики вели свой последний бой.
«Последний?» — спросил сам себя Баук, а взглянув на братьев Еличичей, почувствовал, что предположение это ошибочно и невероятно.
Разве в последний раз бьются эти счастливые и неразлучные братья, каждый из которых и сейчас, в разгар боя, прежде всего заботится, есть ли патроны у другого.
Со свистом прилетела первая мина и разорвалась в двух шагах перед домом. В распахнувшиеся настежь двери ворвался едкий горячий дым. Братья как по команде взглянули на Баука.
«Третьей — в цель», — молнией пронеслось в голове командира, и он резко и зло, дорожа каждой минутой, крикнул:
— Беглый огонь!
Баук залег за пулеметом и, не думая более ни о второй, ни о третьей — смертоносной — мине, расстреливал последние патроны, мужественно выполняя свой долг.
IV
Когда третья, а тотчас следом за ней и четвертая мина разорвались посредине хижины и та взлетела на воздух, все заволокло огромным облаком дыма и пыли. Торжествуя, Раде не выдержал:
— Вот тебе, Баук, за твое упрямство!
Сквозь оседающий дым прорвался узкий и веселый язычок пламени. Кто-то из осаждающих взвизгнул, выглядывая из-за ели: