Суровая школа (рассказы)
Шрифт:
Суд
Воздух напоен запахами и теплом зрелой осени, за ближним леском потрескивают винтовочные выстрелы, содрогается лишенный покоя сорок первый год, а мы в просторной крестьянской избе, где разместился наш штаб, разбираем Пантелию Вокича, низенького усача из соседнего села. Маемся мы с ним с самого раннего утра, а толку чуть. Ничего пес не признает, хоть тресни.
— Давай, Пане, сердечко ты мое, признавайся уж, не мучай ты нас и себя, — ласково так просит его секретарь штаба батальона Раде Чувида, бывший общинный чиновник; однако
— Спасибо, Раде, было бы что признать — разве стал бы я скрывать от тебя даже свои старые грехи, из тех еще, прошлых, счастливых времен.
— А эти времена, теперешние, не по тебе, что ли? — спрашивает политкомиссар Михайло, почувствовав необходимость вмешаться в рассуждения о прошлых временах.
— Как не по мне, Мянло, братец! — совершенно отрезвляется крестьянин и опять бросает взгляд на палку. — Хорошие времена, самые хорошие, и нет у меня к ним никакого недовольства.
— Смотри-ка, верзила, каждое слово — что твой мед, можно сказать, ну чем не святой? — злится Раде. — Кто бы мог подумать, что он в состоянии напасть на старую женщину, прямо скажем, старуху.
— Да брось ты, Раде, не будь таким чистоплюем, это еще вполне сохранившаяся женщина, — с укоризной рычит охранник Весо Куколь, совсем молодой парень, и влюбленными глазами рассматривает свое охотничье ружье: мортира, настоящая, церковная.
— Неужели и ты, Веселии, дитятко мое, ты ведь мне в сыновья годишься? — Обвиняемый Пантелия страдальчески оглядывается по сторонам, словно бы обвинение этого парня задело его больше всех: ему и слышать-то о таких делах негоже, не то что открыто судить.
А вещь и в самом деле куда как неприличная, если хочешь знать, да, брат, и скрывать тут нечего. Обвиняют нашего распрекрасного Пантелию в том, что он в божью ночь изнасиловал старуху Тривуну и ее сноху Анджу. Пригласили его женщины, как полагается с образом да почетом, помочь им варить ракию, а он вот… свой сосед. Стало известно об этом далеко, разговоры пошли.
Если бы еще дело было о каком шпионаже или там бегстве из армии, ну ладно, в этом бы штаб как-нибудь разобрался, а то ведь такие дела…
Уже третий месяц как вспыхнуло Восстание, поднялись целиком все села, что у подножия гор, создались отряды, штабы и сельские комитеты, военная и гражданская власть на местах. Казалось бы, куда лучше, но народ есть народ, уперся как баран, никого в грош не ставит, подавай ему только военную власть. Изобьют кого — подавай штаб, кража случится — зовут военный патруль, учинил кто несправедливость — пусть армия рассудит. Была бы только винтовка да поясной ремень, а гражданских-то никто и в грош не ставит, словно их и в помине нет.
А в нашем штабе опять-таки нет никого опытного в судейских делах. Начальник штаба Миланчич, лютый как змей, и слышать ничего не хочет об этом. Михаиле, политкомиссар, очень уж добросердечный и мягкий, да еще по целым дням занят со своими партийцами и скоевцами: вечно о чем-то шушукается с ними за живой изгородью да по низинкам.
— Слышь ты, шепот
Словом, все заботы при каждом разбирательстве и суде падали главным образом на секретаря Раде, а он — легкий офицерский китель, какой-то огромный револьверище, на подоконнике брошены погоны (пусть видят!) — душу бы отдал за судейского чиновника. Но не такого, как он сам, А тут еще в помощниках стойкий Весо Куколь со своим охотничьим ружьем — некая комбинация военно-гражданского конвоя, а это любого обвиняемого взбесит: арестован, выходит, и военной, и этой, другой, крестьянской стороной.
Случай Пантелии требовал специального разбирательства: шутка ли, бабка признала, что было дело, да и сноха говорит, изнасилована, хотя вроде бы как-то вырвалась в темноте и убежала в кукурузу. Чего ж тут удивляться, что на суд собрался весь штаб батальона? В комнате оказался даже сам начальник штаба Миланчич, прибыл с передовой, прямо с операции. Снял лишь ботинки, лег на постель, отвернулся к стене и свернулся клубочком, точно мальчишка. Кажется, спит и ничего не замечает и не слушает, что происходит в комнате.
— Так ты, Пане, так ничего не признаешь, в чем тебя обвиняет эта присутствующая здесь женщина и товарищ, Тривуна Декич? — по-ученому спрашивает Раде.
— Радое, родной ты мой, ну неужели ж не знаем мы друг друга вот уже столько лет? — увиливает обвиняемый усач и, как всегда, когда обращается к кому-нибудь из спрашивающих, называет по-родственному, по имени и словно бы любовно чуть изменяет имя: не Раде, а Радое, не Весо, а Веселии.
— Вот женщина говорит, клянется. Рассказывай, браток, правду, да отправляйся себе домой, по своим делам. Чего понапрасну тебя казним?
— Люди добрые, ну на что мне какая-то бабка, ну скажите? Вот начальник Миланчич, наш товарищ, пусть он подтвердит.
Миланчич на это лишь подскакивает на своей постели, точно его укусила блоха, но ничего не отвечает.
— Ну хоть бы ты догнал ту, что помоложе, Анджу, или как ее там зовут, это бы еще простительно, — добродушно вмешивается в разговор комиссар Михаиле, на что крестьянин только поигрывает усом и растягивает в улыбке рот.
— Это ты верно, брат Мянло, а я ее и догнал. Женщина она вдовая, выпила, выпил и я, что тут поделаешь, всякое может случиться. — Пантелия пожимает плечами. — Кто спьяну да в такой темени мог знать, чем все это кончится.
Вдруг со своей постели неожиданно, точно развернутая пружина, вскакивает начальник штаба Миланчич и вмиг оказывается перед крестьянином как был — с непокрытой головой и в одних чулках.
— У, мать твою… а я все думал: ничего-то он не сделал, и жалел, что тебя столько времени молотят! Что бы сказать сразу, как все было, и отделался бы палкой, осел ты разэтакий!
— Боялся, что расстреляют, — заморгал усач.
— А ты думаешь, у армии нет умнее дела, как тратить пули на ваши амуры возле котла с ракией, а?! Ну, живо, шапку в охапку и сгинь с моих глаз, пока не взял я у Рады палку!