Суровые дни. Книга 1
Шрифт:
Но вот дутарист сильнее ударил по струнам. И уже не стоном, а глухим рокотом гнева зазвучал дутар. В сердцах слушателей его звуки отзывались то тревогой, то радостью близкой победы. Слышался им боевой зов сурная, топот копыт, звон сабельной стали. И загорелись глаза людей, распрямились согнутые усталостью спины, руки сжимались в кулаки.
Дутар умолк. Но долго еще в комнате витали грозные звуки, а люди молчали, думая каждый о своем.
— Хорошо играешь, сынок, — сказал Махтумкули. — Дай-ка и я помогу тебе!
Он подкрутил колышки, перестраивая инструмент. Тонкие пальцы чутко коснулись струн —
Лица слушателей просветлели, губы их улыбаются, грудь дышит легко. Кажется» даже в тесной комнатушке стало просторней.
Но снова рокочут струны — люди видят, как буйно колосится спелая пшеница, слышат радостные голоса детей, веселую перекличку жнецов. Скрипят по дороге груженые арбы, кричат верблюды, недовольные тяжелой поклажей, а в бездонном небе звенят жаворонки и кажется, что это поет само небо.
Махтумкули устало опустил дутар на колени. Со всех сторон раздались восторженные голоса:
— Ай, спасибо, Махтумкули-ага!
— Доброго здоровья вам, Махтумкули-ага!
— Пусть аллах удвоит вашу жизнь!
— Тысячу лет вам, Махтумкули-ага!
И только черноусый молчал. А когда Махтумкули, отложив дутар, потянулся к чайнику, он поднял голову.
— Шахир-ага! — сказал парень таким тоном, что все невольно насторожились. — Спойте нам, шахир-ага, «Тоску по родине».
— Эти стихи не поются, сын мой, — сказал поэт.
Джигит настойчиво возразил:
— Мы их поем, Махтумкули-ага!
Махтумкули обвел взглядом сидящих и понял, что отказаться нельзя. Он хотел прочитать стихи тихо и ровно, но голос его с первых же строк зазвучал страстно:
В черный день одиночества сонные очи, Увядая, родную страну будут искать. В тесных клетках; своих с полуночи, Соловьи только розу одну будут искать.. Из-за родины принял я жребий скитаний. Тяжело мне, мой взор заблудился в тумане. Зарыдают ладьи о слоем океане, Истлевая на суше, волну будут искать. Если кровь страстотерпцев прольется ручьями И душа задохнется под злыми руками, Беззаботные бабочки, рея роя-ми, В чашах роз молодую весну будут искать. Стрелы гнет, тетиву обрывает изгнанье. И Фраги и богач в золотом, одеянье Перемену судьбы, как свое достоянье, У горчайшей разлуки в плену будут искать.Комната снова
Кто-то кашлянул.
У двери, смущенно переминаясь с ноги на ногу, стоял старый слуга.
— Простите… — сказал он, когда наступило молчание. — Фарук-хан приглашает вас, Махтумкули-ага, разделить с ним ужин!
Старый нукер долго не решался войти и стоял под дверью, слушая сначала звон дутара, потом стихи. Он понимал, что Махтумкули прощается с земляками: кого вызывает хаким, тот может и не вернуться…
— Фарук-хан просит вас… — повторил он.
— Я скоро вернусь, друзья! — сказал Махтумкули, надевая тельпек. — Мне надо поговорить с ханом и поблагодарить его за гостеприимство.
Фарук встретил Махтумкули во дворе, как встречают знатного и уважаемого гостя. Его задумчивое лицо сразу оживилось, большие выразительные глаза заблестели радостью.
Войдя в дом, Махтумкули протянул ему сверток.
— Возьми, Нурулла, на память от меня!
Фарук нетерпеливо развернул шелковый платок.
— Боже мой, — воскликнул он, — какая прекрасная ваза! Так это вы над ней трудились в мастерской Махмуда? Ах, какая прелесть! Разрешите, я покажу ее домашним!
Он убежал, а Махтумкули с теплой грустью подумал: «Сколько в нем еще детской непосредственности, как откровенны его желания! Но какой тяжкой тиранией для людей может обернуться и эта наивность, и эта откровенность! Дай бог, чтобы этого не произошло!..»
Еще не рассвело, а Махтумкули уже укладывал хурджун, готовясь в дорогу. От бессонной ночи, проведенной в размышлениях, побаливала голова, ломило в пояснице. Мыслями он уже давно был в Астрабаде, сидел лицом к лицу с Ифтихар-ханом и высказывал ему все, что передумал и перечувствовал за последние годы.
Собираться в темноте было трудно. Поэт долго шарил по сторонам, разыскивая книги, пока не вспомнил, что еще с вечера завернул их в платок и уложил в одну половину хурджуна. Посетовав на забывчивость, он ощупал их, положил сверху намазлык и тяжелый, прохладный на ощупь сверток шелковой материи, подаренной женой Шатырбека. Бедняжка не знала, чем угодить ему, спасшему от плена ее детей. А разве он не сделал бы этого для любой матери?..
Во вторую половину хурджуна старый поэт сложил хлеб, чай, чайник и пиалу, затянул веревку и выглянул в окно. Там царила суета. Тачбахш-хан любил показать себя как человека военного, привыкшего к дисциплине. Поэтому он поднял нукеров среди ночи и заставил их кормить и поить коней. Сейчас, уже одетый по-дорожному, увешанный оружием, он важно вышагивал по двору, волоча по земле саблю, сердито покрикивал на слуг.
— Привести коней, хан-ага? — спросил один из нукеров.
— Веди быстрее, сын глупца! — закричал на него Тачбахш-хан, осердившись неведомо на что. — Скорее! Да поэта найдите!..
Вскоре четверо нукеров подвели к воротам шестерых коней. Чуя дорогу, кони фыркали, беспокоились, рыли землю передними копытами. Особенно старался один — темно-гнедой, сухоногий, с маленькой изящной головой на крутой шее, он злобно всхрапывал и норовил цапнуть нукера зубами за плечо, а когда тот отмахивался, высоко вздёргивал голову и стриг ушами, кося глазом.