Суровые дни. Книга 1
Шрифт:
— Господин хаким в диване? — спросил Абдулмеджит-хан, прислушиваясь к шуму у Больших ворот.
Юзбаши ответил утвердительно. Хан соскочил с коня, поправил одежду и уверенным шагом направился в помещение дивана.
Хаким Ифтихар-хан не принадлежал к людям, производящим сильное впечатление с первого взгляда. Он был невысок ростом и хил. Изжелта-бледное худое длинное лицо его напоминало лицо наркомана. Лысая голова блестела, как стекло. И однако первое впечатление сразу же сменялось другим, стоило только встретиться с проницательным, острым взглядом хакима, в котором светились ум и трезвая
Говорил Ифтихар-хан неторопливо, не меняя бесстрастного выражения лица ни в радости, ни в гневе. Считал себя убежденным мусульманином и ревностно соблюдал намаз, почитая последнее одним из высших достоинств человека. Однако это не мешало ему пользоваться всеми прелестями и благами мира. Несмотря на свои шестьдесят лет, он несколько раз в году менял женщин, согласно обычаю «сига» [72] . Всего несколько месяцев как он пробыл в Астрабаде, а уже имел отпрысков вплоть до самого Мазандерана. Вином, опиумом и гашишем [73] Ифтихар-хан поддерживал бодрость тела и духа.
72
Сига — обычай так называемого «временного брака», широко распространенный в Турции и Иране.
73
Гашиш — наркотическое вещество, добываемое из смолы индийской конопли.
Когда, предупредительно покашливая, вошел Абдулмеджит-хан, хаким сидел: в отделанной цветным мрамором и устланной коврами большой комнате, где он обычно принимал почетных гостей, и дымил кальяном. От закрытых окон и густого табачного дыма в комнате было душно. Хаким посасывал мундштук кальяна, глотал зеленоватый дым и перебирал в памяти все, что обдумал в эту ночь. О, не дай бог быть хакимом! Каждый день наваливаются тысячи забот. Да еще каких забот! «Собрать пять тысяч лошадей из Туркменсахра!..» Это только сказать легко, а поди попробуй собери эти пять тысяч! И не собрать тоже нельзя — очень просто головы лишишься в это смутное время.
Отняв ото рта кальян, он тяжело кивнул головой, отвечая на приветствие Абдулмеджит-хана. Затем снова сунул в рот мундштук и указал хану место рядом с собой.
— Проходите… Садитесь…
Абдулмеджит-хан быстро сбросил сапоги, мягко ступая по узорным кашанским коврам, прошел на указанное место.
Некоторое время хаким молча дымил. Потом, пристально посмотрев на Абдулмеджит-хана, спросил:
— Видели?
— Видел, ваше превосходительство, — ответил Абдулмеджит-хан, сразу понявший, о чем идет речь.
— Как думаете? Зачем они пришли сюда в такую рань?
Вопрос показался Абдулмеджит-хану весьма праздным, но он только пожал плечами.
— Я вам уже говорил, ваше превосходительство… Собрать у туркмен лошадей…
— Не в лошадях дело, — перебил его хаким. — Вы думаете, они по поводу лошадей пришли? Нет! Они требуют освобождения поэта Махтумкули.
— А-а-а… — протянул удивленный Абдулмеджит-хан. — То, что я сказал…
Хаким уколол его сердитым взглядом.
— Что вы
Абдулмеджит-хан промолчал, опустив глаза и сделав вид, что не заметил грубости хакима. Ифтихар-хан снова занялся кальяном.
— Скоро приведут его, — сказал он. — Говорят, сам попросил свидания со мной. Может, одумался?
— Как знать, ваше превосходительство, — с приличествующей степенью заискивания ответил Абдулмеджит-хан. — Голова у него седая, но не всегда под серебром золото лежит. Вы, ваше превосходительство, конечно, лучше меня знаете, что хорошо и что плохо. Вы раскусите его с первых же слов. Что касается меня, то я считаю его просто выжившим из ума дервишем.
— Дервиш? — иронически прищурился хаким. — Выживший из ума? — он протянул руку к лежавшим подле него бумагам. — А вот это вы читали?
Хан всмотрелся и кивнул:
— Читал, ваше превосходительство.
— Еще раз прочитайте. Дервиш такое не напишет.
Мы сами когда-то были поэтами не хуже других. Говорят: «Сила калама — голова». Если в голове ума нет, таких стихов не сложишь!
Абдулмеджит-хан понял, что сказал не то, и решил исправить впечатление.
— Не обладая таким необъятным озером ума, как у вас, ваше превосходительство, — склонив голову, сказал он, — трудно понять этих поэтов и ученых!
Приоткрыв дверь, согнулся в поклоне юзбаши и сообщил, что поэт Махтумкули прибыл и ждет повеления его превосходительства.
— Приведите! — сказал хаким. — Чай и сладости приготовьте! Быстро!
Пятясь задом, юзбаши скрылся. Хаким поднялся и пошел к двери. На пороге появился Махтумкули, Поэт внимательно поглядел на хакима и его гостя, потом, слегка поклонившись, поздоровался. Хаким радушно ответил, протянув для приветствия обе руки. Он познакомил поэта с Абдулмеджит-ханом, усадил на почетное место.
Махтумкули много слышал о Кичи-Кала, но еще ни разу не переступал ее порога. И несмотря на это он не осматривал богатых украшений комнаты. Он сейчас не видел ничего, кроме лица хакима. Поглаживая бороду, поэт думал: «С чего же он все-таки начнет?» — и ждал продолжения этого необычного свидания.
Поэт никогда не предполагал, что знакомство с хакимом произойдет при таких обстоятельствах. Он был готов встретить здесь неуважение, грубость, неуместные угрозы. И вдруг — такое радушие, такая вежливость…
Хаким первым нарушил молчание.
— Значит, вы и есть тот самый Махтумкули? — спросил он, с интересом присматриваясь к старому поэту.
Махтумкули кивнул спокойно, с достоинством:
— Я и есть Махтумкули, господин хаким.
— Вы и стихи сочиняете?
— Поэзия от настроения зависит, — уклончиво ответил поэт.
— А в другое время чем занимаетесь?
— Дело для рук всегда находится — лопата, молоток…
Дверь осторожно приоткрылась. С чайниками и пиалами в руках вошли два сарбаза. Хаким взял один из чайников, собственноручно поставил его перед поэтом. Когда солдаты вышли, он выбрал из стопки бумаг один листок и протянул его Махтумкули.