Суровые дни
Шрифт:
Стоялъ по-солдатски, руки къ ногамъ, и застнчиво улыбался. А потомъ обошёлся, разсказалъ, какъ всё было и какъ лечился, и какъ помиловала его судьба. И показалъ доктору бумажку.
– Хорошо, - сказалъ докторъ, проглядывая бумажку, и улыбнулся.
Улыбнулась и Даша, и Миронъ, обрадованные, что улыбнулся докторъ.
А Даша уже приготовила для доктора полтинникъ и отобранныя яйца въ лукошк. Упрашивала покушать медку и всё краснла.
– Чайку бы откушали… ужъ извините, что безпокоимъ…
А Миронъ молодцевато стоялъ, руки по швамъ, и отчеканивалъ
– Только бы чутокъ укрпиться… а то совсмъ хорошо, ваше благородiе!
Слушалъ ихъ разговоръ дядя Семёнъ со своего крылечка, и было ему досадно, что не послали вотъ на поправку его Михайлу, а Мирона послали.
Докторъ отдалъ бумажку, потеребилъ за подбородокъ Ванюшку, тут же, на вол, простукалъ Мирона черезъ рубаху, долго глядлъ въ глаза и веллъ Мирону ссть на табуретку, взять руки за спину и положить нога на ногу. Потомъ ребромъ ладони много разъ подскалъ подъ колнку. И опять сказалъ: «хорошо». Потомъ все нажималъ по хребту большимъ пальцемъ, а Миронъ крякалъ. Опять сказалъ - «хорошо», похлопалъ Мирона по плечу и послалъ его принести воды: помыть руки. И когда Миронъ, радуясь, что все хорошо, бодро пошелъ въ избу, докторъ далъ въ ротъ Танюш медку и сказалъ Даш:
– Да, дло его неважно.
Увидалъ, какъ подобрались вдругъ поблвшiя Дашины губы, и потемнли глаза, поправился:
– На войну не пойдетъ.
Помылъ руки изъ ковшика, наказалъ Мирону ходить въ лазаретъ на прiемъ, и пошелъ, не взявъ ни яицъ, ни денегъ. Даша проводила его до церкви, къ тарантасу. Шла за нимъ и упрашивала принять хоть яички. А когда онъ слъ въ тарантасъ, спросила, что же такое у Мирона.
– Болзнь серьёзная, - сказалъ докторъ. Невольно любуясь Дашей.
– На года… Называется - сухотка мозга. А мужу не говори.
– А пройдетъ?..
– пугливо спросила Даша.
– Тамъ посмотримъ… - прямо не сказлъ докторъ и приказалъ хать.
– А работать сможетъ?..
Но уже катилъ тарантасъ, и не слыхалъ докторъ. Даша постояла у церкви, будто искала что-то на травк. И пошла, забывъ у ограды поставленное въ крапиву лукошко. Когда подошла къ изб, Миронъ стоялъ съ дядей Семёномъ, разговаривалъ про войну.
– Ну, чего говорилъ-то?
– спросилъ онъ Дашу.
Даша затаила свою тревогу и сказала пригоже:
– А сказалъ, что работать будешь… пройдетъ.
– Вотъ то-то и есть!
– обрадовался Миронъ.
– Садись, дядя Семёнъ, чай пить будемъ.
Даша стала перетирать посуду. Взглянула на ясный самоварчикъ, на свои цвточки въ окошкахъ, нагнулась къ Танюш, которая сидла въ стульчик Мироновой работы, и не могла удержаться - захлипала.
– Чего же ты рветь-то вздумала?
– тревожно сказалъ Миронъ: - Вотъ, дурёха, на войну что ль возьмутъ боишься?
– Нтъ… такъ… напугалась… - не показывая лица сказала въ Танюшку Даша.
– Войну бы теб показать… тамъ бы вотъ напугалась!
Вечеромъ, какъ всегда, Миронъ снялъ съ полочки будильникъ, посадилъ на колни Ваню и завелъ машинку. Будильникъ заигралъ «По улиц мостовой», а они оба слушали и улыбались. Слушала и Даша,
ЛИХОЙ КРОВЕЛЬЩИКЪ
Воротился и лихой кровельщикъ.
Ближе къ полевому концу Крестовъ стоитъ невесёлая изба бабки Настасьи, съ годъ тому проводившей на войну своего сына-пьяницу. Перекосилась, захроамала. Давно бы завалилась, если бы не поддержала её предусмотрительно кмъ-то посаженная вётла. Эта вётла и этотъ бдный изъ дворовъ, пропивавшiся поколнiями, хорошо извстны Крестамъ. Такъ и говорятъ про него: «ветла да метла - вс и Грачевы». И ещё говорятъ: «Грачовы - кровельщики: и покроютъ и раскроютъ». Такой крыши ни у кого нтъ: мохъ зелёный - хоть по грибы ходи. И отецъ, и сынъ раскрывали, а уцлла-таки изба: цпко даржалась за неё бабка Настасья, которую мужъ разв только печкой не билъ.
Теперь вс дома, съ хозяиномъ. Теперь никуда не уйдетъ хозяинъ: одна нога. Былъ онъ въ нмецкой земл, повидалъ «городъ Кильзитъ» и Мазурскiе озера. Билъ германца подъ Инстербургомъ, переходилъ по горло три нмецкихъ рки, досыта полъ нмецкой свинины - на года запасено!
– оставилъ въ безымянномъ глухомъ лсу, занесенномъ снгами, лвую ногу, оторванную снарядомъ, и вернулся-таки подъ свою крышу. Безо всего вернулся, не забралъ даже медали. На память принесъ: мдный молочникъ, сильно помятый, поднятый на ходу въ грязи, въ нмецкомъ поселк.
– Туда шли по богатству, начальство не велло прикасаться. Оттудова шли съ измной..: не охота смотрть. Дла были!
Бабка Настасья, которая носитъ молоко по дачамъ, носитъ съ собой этотъ молочникъ и всмъ разсказываетъ про свою радость. И плачетъ.
– На Казанскую-Матушку воротился… Сидимъ у двора съ Марьей, ужинать время, а письмо отъ него было на Петровъ день, изъ Мининска написалъ. Ждите, говоритъ, меня къ холодамъ… въ скорости не ослобожусь… штопъ у меня на ног лопнулъ, трубочкю ставютъ… А тутъ и вотъ онъ! Лавошникъ съ полустанку привезъ. «Вотъ, говоритъ, бабка… товару теб заморскаго привёзъ объ одномъ сапог, пенсiя ему вышла сто двадцать рублей». Такъ мы и обмёрли. А Васенька-то на костыляхъ прягъ съ телги! Ужъ такъ мы повеселли, а онъ сюрьозный…
Только объ одномъ и говоритъ бабка. А ещё совсмъ недавно, прошлой весной, другое говорила:
– Развязалъ бы онъ насъ, пьяница… чёрная его доля!
А теперь и къ невсткиной родн сбгала, въ Лобачёво, за десять верстъ, чтобъ и лобачёвцы знали. И всё позвякиваетъ о мдный пятакъ диковинный вражiй молочникъ въ ея карман. Рубль за молочникъ давалъ урядникъ - для станового мтилъ - не отдала. Батюшка давалъ два рубля, въ усадьб покупали за трёшницу. Поколебалась бабка и не отдала.
– Въ гостинчикъ принёсъ.