Суровые дни
Шрифт:
Чайникъ дремалъ, уткнувшись головой въ баранки, - другую ночь маяли его зубы. Приподнялъ тяжёлую голову съ подвязанной краснымъ платкомъ щекой, поглядлъ тускло и сердито спросилъ, насасывая во рту:
– Кто ещё у тебя сыскался?
– Да сынъ… Пять мсяцевъ ни звуку, гляжу… письмо! Шлите посылку, въ плну!
– Вонъ что… Ну, вотъ баранковъ ему пошли… - позвалъ чайникъ и пошумлъ баранками.
– Ай и баранковъ взять?
– оглядлъ баранки мужикъ, отломилъ половинку и пожевалъ.
– Вшай пять фунтовъ, повеселю! Мать лепёшекъ напекла, сухариковъ насушила… просилъ. Думаю ещё… ши-коладу ему, а?! Учительница всё наказывала -
– Нонче и шиколадъ дятъ, моду взяли… - сказалъ чайникъ, опустилъ за прилавокъ голову и плюнулъ.
– По-богатому живёмъ.
– Пошлю!
И хляснулъ мокрымъ картузомъ о прилавокъ. Спавшая на подносик кошка вскочила и вытянулась горбомъ, и затрепыхалась клтка у потолка.
А тутъ выглянуло изъ тучи солнце, ещё косое, пробилось въ рябинахъ, засiяли блые чайники на полк, - и сразу повеселло.
– Надо ему ду, - говорилъ мужикъ, жадно потягивая кипятокъ съ блюдечка.
– Имъ и самимъ-то, сказываютъ, жрать нечего. Теперь, главное дло, въ род какъ заштрахованъ… Лсовое бы докосить, а всё дожи… На лошади-то бы я живо оборотилъ, да возка… Съ полдёнъ-то и потеряешь.
Съ чаю онъ разомллъ, и клонило ко сну посл ночной работы. Онъ сладко звалъ, показывая шишечки скулъ на тёмномъ, исхудавшемъ лиц, ерошилъ выгорвшую жидкую бороду, ещё мокрую отъ дождя, и всё встряхивался - гналъ сонъ. Чайникъ лниво подметалъ полъ, шугая метлой кошку, и пыль тянулась свтлыми столбиками въ окошки, подъ рябины, густо обвшанныя кистями.
– Ужъ и третьяго моего звать стали, какое дло!
– говорилъ и говорилъ мужикъ, посасывая сахаръ.
– Другой у меня въ аньтилерiи… всё будто въ сохранности. У теб-то одинъ?
– Одинъ… - сказалъ чайникъ.
– Тоже вонъ зовутъ.
Онъ остановился съ метлой, сморщился и подавилъ щёку.
– Видятъ, доняли тебя зубы… щёку-то разнесло! Овса паренаго прикладай. Ты овса-то укупилъ… полны анбары набилъ! Вотъ и припаривай. Баба у мен скучала… не дай Богъ! Жалостная! Прямо, поминать-былъ стали! Во!
Все говорилъ, хоть и невесёлый былъ видомъ. Звонко прикусывалъ и прихлебывалъ, и всё скрипла подъ нимъ скамейка. Допилъ чайникъ, увязалъ въ узелокъ баранки, прикинулъ на рук, - заберутъ ли всего на почт-то?
– перекрестился на хрустальную лампадку и побжалъ къ городу, за семь вёрстъ.
Погода опять насупилась, и пошёлъ дождь. Вышелъ изъ-за переборки вихрастый, круглощекiй парень, босой и распояской, потёръ глаза и ползъ подъ прилавокъ за гармоньей. Слъ и заигралъ польку. За окошками пошёлъ втеръ, завернулъ на рябинахъ листья, навалилась туча, и потемнло. Чайникъ опять приткнулся за прилавкомъ.
Принёсъ на ногахъ грязи прозжiй кирпичникъ, подъ рогожкой, и спросилъ махорки. Поерошилъ баранки и отломилъ.
– Слыхать чего у васъ про войну, ай нтъ?
– Ничего не слыхать!
– сердито сказалъ чайникъ, - а баранки не трожь.
– Ну? Ишь ты какой красивый… А болтали въ Марьин, въ трактир… Аршаву просить? Ай, плетутъ…
Парень прекратил Польку, отвалился подъ картинку короля Альберта, въ голубой лент, и заплъ, куражась:
Пишетъ-пишетъ царь германскай
Письмо русскому Царю:
Разорю твою Варшаву,
Самъ въ Рассею жить пойду!
Кирпичникъ запустилъ руку въ кисетъ, прiостановился на порог и послушалъ.
–
Зашёлъ измокшiй старичокъ, въ зимней шапк, босой, съ подвязанными къ мшку сапогами, и попросилъ посушиться.
– Внучка спровдать иду, сироту… въ лазарет, въ Москв, лежитъ…
– Сушись, ничего.
– А что… зд'oрово зацпили?
– спросилъ парень.
– Зд'oрово, голубокъ… такъ-то зд'oрово..! Это вотъ мсто, самая-то жись гд… - вздохнулъ старичокъ и принялся отжимать штанину.
– Выправляется, писалъ… Много ль до Москвы-то отъ васъ считаютъ? Сто-о во-о-симъ!!..
Отжался, обтёръ шапкой ноги и сидлъ тихо - слушалъ, какъ играетъ парень. Потомъ порылся въ мшк и досталъ газетку.
– Почитай-кась, писано-то чего… Въ Ручкин баба подала…
Парень поглядлъ въ газетку, повертлъ такъ и такъ, пошевелилъ губами и отдалъ.
– Тутъ про пожары… бол ничего.
– Про по-жары?! Упаси Богъ.
Въ обдъ зашли здшнiе мужики: дождь, не даётъ работать. Долго пили чай, спорили, какой будутъ итальянцы вры. И про войну спорили, почему Америка не воюетъ. Старичокъ всё слушалъ. Потомъ и самъ принялся разсказывать.
– …рука, стало быть, у его закрючена, у груди… въ кулачокъ зажата.
Такъ и ходитъ, и ходитъ. Пятеро брались оттягивать ему… ни-какъ!
– А чего было-то?
– выставилъ изъ-за прилавка голову чайникъ.
– Чего было-то… А вотъ чего было. Стало быть, въ одноей деревн, въ нашихъ мстахъ… баба померла, изба осталась. Ну, заколотили её, потому унаслдниковъ нту. Годовъ десять заколочена и заколочена. Вотъ и видютъ, ночное дло… огонёчекъ въ изб-то… теплитъ. Видать издаля, скрозь доски. Стали дознавать… А подшёлъ - нтъ ничего. Вотъ тотъ самый человкъ и говоритъ… дерзкай былъ: «все дознаю, сбирайте мн три рубли». Собрали ему три рубли… дверь отпёръ, вшёлъ. Ночевать остался. На печь залзъ, стерегётъ… Вотъ, въ самый полночь, и слышитъ… три человка вошедчи, а не понялъ… дымъ-пламень! Сли за столъ. Одинъ такъ говоритъ: «жалко мн народъ православный, хрестьянскай… Мечь мой за него, точу - не готовъ». Другой говоритъ - пущай Егорiю молются. А третiй говоритъ - пущай Ивану-Воину молются… А энтотъ опять говоритъ - а бол всего пущай Хистратигу Михаилу молются. А энти опять говорятъ: «Хистратигъ Михаилъ, когда войн конецъ, укажи строкъ-время… Жарко намъ отъ свчей-ланпадъ». А Христратигъ говоритъ: «сперва дайте мн энтого мужика, на печи лежитъ - стерегетъ, волю Божiю дознаетъ! Не дадено никому знать, супротивъ времю итить! Да-а… Придетъ пора - поску, кого знаю».
– Да-да-да… Значитъ, намекнулъ!
– сказалъ мужикъ с порзаннымъ пальцемъ и погрозилъ куколкой.
– Не дознавай…
– Такъ мужикъ и затрёсся. А его манютъ: иди, мужикъ, не бось… хитрость твою знаемъ! Всталъ онъ передъ ними ни живъ, ни мёртвъ… три рубли въ кулак зажата… Вотъ и говорятъ: «злата-серебра у тебя три рубли въ кулак зажата… люди кровь свою проливаютъ-зачищаютъ, а ты што? Показывай три рубли!» Мужикъ рознялъ кулакъ, видютъ… три рубли. «Дайте, говоритъ, ему ещё, пущай носитъ». Тутъ энти ему ещё два рубли приклали, рука-то и зачижалла… «Ступай, говорятъ, съ Богомъ… въ кулак у тебя вся судьба… придётъ время - откроется. Крпше только держи!» Вотъ мужикъ и зажался, къ грудямъ придавилъ… и нтъ ихъ, сокрылись. Поутру вытащили… какъ безъ чуры пьяный. Такъ и ходитъ… Пытали разымать-то, анъ н-этъ! и пять рублей съ имъ, а побирается…