Суть времени. Том 3
Шрифт:
Я всегда думал: почему место действия, пусть с натяжками, наверное, — все-таки Норвегия? Ну, может быть, и Швеция, вряд ли Финляндия, но именно Северная Европа, а ближе всего как-то к Норвегии. Почему Норвегия? Что так привлекает Макса Фриша в Норвегии, почему норвежские легенды он обрабатывает на свой новый манер и почему он выдвигает свою, не получившую подтверждения в то время, когда он это писал, версию терроризма?
Конечно, в этой версии есть что-то от Франкфуртской школы: от Маркузе, от Адорно, Хоркхаймера — от того, что витало в воздухе с 60-х годов. Но я неуловимо чувствовал, что Фриш идет куда-то дальше и что в этих его описаниях есть какой-то прогноз… Что он что-то предвидит.
Я несколько раз подбирался к этой пьесе, думал поставить ее, не поставить, что с ней делать? Облизывался на нее, как кот на сметану, не знал даже сам — почему. И в первый же момент, когда я услышал отчет своей аналитической группы о событиях в Норвегии, мне сразу вспомнилась эта пьеса.
И я просто не могу не зачитать здесь довольно длинного фрагмента из нее, потому что мне кажется, что именно это отвечает на какие-то онтологические вопросы.
Если кому-то покажется, что я тем самым хоть в малейшей степени оправдываю бесконечную омерзительность терроризма, то это никоим образом не так. Терроризм мне беспредельно отвратителен. Но, как говорят в таких случаях, одной моральной оценкой сыт не будешь — нужно осмысливать явления, осмысливать их полностью: и политически, и геополитически, и экономически, и специально (то есть в деталях), и онтологически, и метафизически (можете здесь назвать любое другое слово).
В пьесе есть некий господин прокурор, который вдруг начинает понимать террориста-убийцу. В первой сцене, которая называется «Прокурор устал», прокурор разговаривает со своей женой Эльзой. Эльза говорит ему: «Мартин, уже поздно, два часа ночи, надо ложиться спать».
«Эльза:
Прокурор: Знаю, знаю: через восемь часов я предстану перед судом в отвратительном черном облачении, чтобы вести обвинение, а на скамье подсудимых будет сидеть человек, которого я все больше и больше понимаю. Хотя он ничего не объяснил толком. Мужчина тридцати семи лет, кассир в банке, приятный человек, добросовестный служака на протяжении всей своей жизни. И вот этот добросовестный и бледный человек взял однажды в руки топор и убил привратника — ни за что ни про что. Почему?
Эльза: Почему же? (Прокурор молча курит.) Нельзя же думать только о делах, Мартин. Ты изводишь себя. Работать каждую ночь — да этого ни один человек не выдержит.
Прокурор: Просто возьмет однажды топор…
Эльза: Ты меня слышишь?
(Прокурор продолжает молча курить.)
Уже два часа.
Прокурор: Бывают минуты, когда я его понимаю…
…Четырнадцать лет в кассе — из месяца в месяц, из недели в неделю, изо дня в день. Человек выполняет свой долг, как каждый из нас. Взгляни на него! Вот, по единодушному мнению свидетелей, вполне добропорядочный человек, тихий, смирный квартиросъемщик, любитель природы и дальних прогулок, политикой не интересуется, холост, единственная страсть собирать грибы, нечестолюбив, застенчив, прилежен — прямо-таки образцовый служащий. (Кладет фотографию.) Бывают минуты, когда удивляешься, скорее, тем, кто не берет в руки топор. Все довольствуются своей призрачной жизнью. Работа для всех — добродетель. Добродетель — эрзац радости. А поскольку одной добродетели мало, есть другой эрзац — развлечения: свободный вечер, воскресенье за городом, приключения на экране…
…Он говорит, что я — единственный, первый человек, который его понимает.
Эльза: Кто говорит?
Прокурор: Убийца.
Эльза: Ты переутомился, Мартин, вот и все. Расшатал нервы. Один процесс за другим! Да еще при твоей аккуратности, добросовестности…
Прокурор: Да-да, конечно.
Эльза: Почему бы тебе не взять отпуск?
Прокурор: Да-да, конечно.
Эльза: Человеку это необходимо, Мартин.
Прокурор: Да-да, конечно. Может быть. А может быть, нет… Надежда на свободный вечер, на воскресенье за городом, эта пожизненная надежда на эрзац, включая жалкое упование на загробную жизнь… Может, стоит только отнять все эти надежды у миллионов чиновничьих душ, торчащих изо дня в день за своими столами, — и какой их охватит ужас, какое начнется брожение! Кто знает, может быть, деяние, которое мы называем преступным, — лишь кровавый иск, предъявляемый самой жизнью. Выдвигаемый против надежды — да, против эрзаца, против отсрочки…»
Следующая сцена — убийца разговаривает с адвокатом. Адвоката зовут Доктор Ган.
«Доктор Ган: Возвращаюсь к моему вопросу: что вы думали и чувствовали, когда в тот день, двадцать первого февраля, возвратились из известного места?
Убийца: Да что угодно!
Доктор Ган: Вспомните!
Убийца: Легко сказать — вспомните.
Доктор Ган: Когда вы направились в туалет…
Убийца: Ну уж это зачем?
Доктор Ган: Я опираюсь на факты, изложенные в деле.
Убийца: Если верить тому, что изложено в деле, доктор, можно подумать, что я всю жизнь провел в известном месте.
Доктор Ган: В деле изложены ваши собственные показания.
Убийца: Я знаю.
Доктор Ган: Так что же?
Убийца: Пусть!
Доктор Ган: Что — пусть?
Убийца: Пусть это в некотором роде правда. Что я провел свою жизнь в известном месте. В некотором роде. Помню, у меня часто было именно такое чувство.
Доктор Ган: Вы уже говорили, что всегда использовали для этой надобности служебное время. И этой шуткой рассмешили присяжных. Я не против того, чтобы их смешить, но сам этот факт несуществен — так поступают все служащие.
Убийца: Несуществен — именно… Часто у меня было такое чувство, доктор, что все несущественно: и когда я стоял перед зеркалом, бреясь каждое утро, — а мы должны были быть безупречно выбритыми, — и когда зашнуровывал ботинки, завтракал, чтобы ровно в восемь быть у своего окошка, каждое утро…
Доктор Ган: Что вы хотите сказать?
Убийца: Лет через шесть я стал бы доверенным фирмы. (Курит.) И это бы ничего не изменило. Вообще я ничуть не жалуюсь на дирекцию банка. У нас было образцовое учреждение. Швейцар, я сам видел, завел даже специальный календарь, в котором отмечал, когда смазывали каждую дверь. И двери там не скрипели, нет. Это нужно признать.
Доктор Ган: Возвращаясь к нашему вопросу…
Убийца: Да, что же существенно?
Доктор Ган: Я восстанавливаю обстоятельства дела: в воскресенье после полудня вы были на футболе; поражение нашей команды подействовало на вас угнетающе; вечером вы пошли в кино, но фильм вас не заинтересовал; домой вы отправились пешком, не испытывая, согласно показаниям, никакого недомогания…
Убийца: Только скуку.
Доктор Ган: Дома смотрели передачу по телевидению, которая вас тоже не заинтересовала; в двадцать три часа двадцать минут вы снова были в городе, в молочном кафе; вина не пили; незадолго до полуночи вы позвонили у черного входа банка…
Убийца: Главный вход был закрыт.
Доктор Ган: И когда привратник открыл, сказали, что вам нужно в известное место… Я все-таки не понимаю, почему с этой целью — ведь было воскресенье — вы направились именно в банк.
Убийца: Я тоже не понимаю.
Доктор Ган: А что дальше?
Убийца: Сила привычки.
Доктор Ган: Как бы там ни было, Гофмейер впустил вас.
Убийца: Это был душа-человек.
Доктор Ган: Не удивившись вашему ночному визиту?
Убийца: Разумеется, удивился.
Доктор Ган: И что же?
Убийца: Я и сам был удивлен. Я понаблюдал, как он управляется с паровыми котлами, и мы еще минут пять поболтали.
Доктор Ган: О чем?
Убийца: Я сказал: убить бы тебя на этом самом месте! Мы рассмеялись.
Доктор Ган: А потом?
Убийца: Я направился в известное место.
Доктор Ган: А потом?
Убийца: Я это сделал. (Тушит ногой сигарету.) Не знаю, доктор, что тут еще можно сказать…
Молчание.
Доктор Ган: У вас было тяжелое детство?
Убийца: То есть?
Доктор Ган: Отец вас бил?
Убийца: Что вы!
Доктор Ган: Мать не обращала на вас внимания?
Убийца: Напротив.
Доктор Ган: Гм…
Убийца: Я бы все сказал вам, доктор, но нечего, у меня действительно не было никаких мотивов…
Доктор Ган: Гм…
Убийца: Честное слово.
Доктор Ган: Карл Антон Гофмейер, убитый, как явствует из дела, был женат на сравнительно молодой женщине…
Убийца: Мне искренне жаль ее.
Доктор Ган: Вы знали госпожу Гофмейер?
Убийца: Она мне чинила белье.
Доктор Ган: Гм…
Убийца: Чтобы подработать.
Доктор Ган: У Карла Антона Гофмейера, привратника в банке, не было оснований для ревности?
Убийца: Этого я не знаю.
Доктор Ган: Я хочу сказать: для ревности к вам?
Убийца: Ко мне?
<…>
Доктор Ган: Через ваши руки прошли миллионы. Для вас дело было не в деньгах. На этом строится вся моя защита. Вы могли бы похитить миллионы и без топора. То, что вы совершили, — убийство, но убийство не с целью ограбления. На этом я буду настаивать!
Убийца: Я не это имел в виду.
Доктор Ган: А что же?
Убийца: Если б я получше разбирался в деньгах, может быть, я бы не испытывал такую скуку все эти четырнадцать лет.
Доктор Ган: Скуку?
Убийца: Конечно.
Доктор Ган: Вы что же, хотите заявить на суде, что убили старика привратника просто так, скуки ради?..»
Третья
«У печи сидит Инга, юная светловолосая девушка. Ее пожилая мать ставит на стол три тарелки.
Инга: Суп готов. Если отец сейчас не придет, все остынет.
Мать: Ты опять за свое!
Инга: И я снова буду виновата.
(Мать выходит. Слышно, как она кричит: «Йенс! Йенс…»)
Инга поет:
Наша жизнь такова
Каждый день, и такой
Она будет, пока я не состарюсь
И не умру…
(С улицы доносится ругань отца.)
Такой она будет
Каждый день.
Но нет, однажды
Я выйду кормить кур,
Как всегда и всегда;
Все начинается сначала,
Отец запряжет свою лошадь,
Позовет меня в лес помогать,
Как всегда и всегда,
И вдруг
Он появится здесь,
Граф Эдерланд,
С топором в руке. Горе!
Горе тому,
Кто станет у нас на пути,
Горе вам всем,
Вы падете, как лес,
Под ударами топора!..
<…>
Отец: Это еще что за парень слоняется возле нашего дома?
Мать: Какой парень?
Отец: Я ее спрашиваю.
Инга: Меня?
Отец: Что это за парень?
Инга: Откуда мне знать?
Отец: У меня он не послоняется!
Инга: Я никого не видела.
Отец: И соли на столе нет! (Инга встает и приносит соль.) Со вчерашнего дня он часами торчит в лесу, где я очищаю сосны от веток. Думает, я не вижу, как он стоит за деревьями и глазеет. Я за ним бегать не стану. Заблудился, так подойди и спроси дорогу.
Мать: Со вчерашнего дня, говоришь?
Инга: Где же он был всю ночь?
Maть: В снегу?
Отец: А нам что!.. (Инга перестает есть.) Куда опять уставилась?
Мать: Оставь ее.
Отец: Почему она не ест суп?
(Родители продолжают есть.)
Инга:
Наша жизнь такова
Каждый день.
Но однажды
Он будет здесь,
Граф Эдерланд,
С топором в руке,
И горе тому,
Кто станет у нас на пути,
Горе вам всем,
Вы падете, как лес,
Под ударами топора…»
Дальше она встречается с прокурором, который и есть тот «парень», который маячит в лесу.
«Прокурор: Гороховый суп…
Инга: Я рада, что вы пришли.
Прокурор: Я? Почему же?
Инга: Прежде, чем я состарилась и умерла.
Прокурор: Ты?
Инга: Возьмите меня отсюда!
Прокурор: Почему?
Инга: Разве вы не видите?
Прокурор: Да…
Инга: Здесь смертельная скука. Всегда. Просидите хоть десять лет на нашей кухне, ничего не изменится, за полчаса вы все и узнаете.
Прокурор: Понимаю…
Инга: Вы действительно возьмете меня отсюда? (Прокурор ест суп.) Меня зовут Инга.
Прокурор: Инга?
Инга: Почему вы так на меня смотрите?…
<…>
Прокурор: Откуда я тебя знаю?
Инга: Говорите еще!
Прокурор: Мне нечего больше сказать…
(Инга садится к его ногам.)
Прокурор: В глубине, на самом дне воспоминаний, всего два-три лица, повторяющихся снова и снова. Как ни ломай голову, других нет и нет. И постоянно одно лицо, похожее на твое. И неизменно другое — похожее на жандарма, которому непременно нужно знать, куда ты идешь и зачем. И всюду железные прутья…
Инга: Что всюду?
Прокурор: Прутья, решетки, ограды — прутья… (Встает и смотрит в маленькое окно.) Словно деревья в лесу, которые хочется срубить, если есть топор.
Инга: Говорите еще, я слушаю…
<…>
(Возвращается Отец.)
Отец: Сани готовы. (Инга встает.) А вот топор, если у господина есть желание, работы всем хватит.
(Перед этим прокурор говорит о том, что готов поработать вместе с отцом. — С. К.).
Прокурор: Спасибо.
Отец: Меня зовут Йенс. А вас?
Прокурор: Меня…
Инга: Граф Эдерланд!
Отец: Граф… (Прокурор смеется.) Граф Эдерланд?
Инга: Да! Да!
Прокурор: Что это вы дрожите… Вас трясет…
Инга:
…Горе!
Горе тому,
Кто станет у нас на пути,
Горе вам всем,
Вы падете, как лес,
Под ударами топора…
Отец: Смилуйся! Смилуйся! Смилуйся!
(Прокурор смеется.)
Инга: Пошли!
(Отец падает на колени.)»
Дальше жена и доктор Ган (адвокат, который по совместительству является любовником жены) зовут ясновидящего для того, чтобы ясновидящий рассказал им, в чем дело, что произошло, куда исчез муж такой фрау — этой прокурорши — и друг доктора Гана.
«Ясновидец Марио: В общем-то, ничего особенного. Я вижу только черные обложки протоколов с белыми названиями…
Доктор Ган: Да, а в чем дело?
Марио: Я всюду их вижу. Я объездил с гастролями всю Европу и везде видел черные обложки протоколов с белыми названиями, везде, и везде за ними — страх.
Доктор Ган: Что вы хотите этим сказать?
Марио: Страх, дурман, кровь… Я говорю об этом на каждом представлении, люди бледнеют, но потом хлопают. Что поделаешь.
Доктор Ган: Вы о войне?
Maрио: О цивилизации».
Дальше ясновидящий рассказывает им, где находится прокурор. А они с Ингой уже приехали в большой город и там наблюдают, как портье и жандарм разговаривают, и жандарм жалуется на жизнь портье в гостинице, где они остановились.
«Жандарм: Я ведь сам ничего не выдумываю, говорю, что слышал. (Наклоняется через пульт и шепчет.) Мой зять, почтальон, говорит, что в лесу уже целое войско прячется, понимаете?
Портье: Какое войско?
Жандарм: Поденщики, угольщики, работяги — все, кому не лень; их становится все больше и больше, уже целое войско. Среди них есть даже женщины — горничные, официантки, проститутки. (Портье смеется.) С завтрашнего дня бастуют докеры.
Портье: Ну да?
Жандарм: В вечерней газете пишут.
(В холл входит мужчина в кожаной шоферской куртке и кепке с козырьком.)
Портье: Что вам здесь угодно? (Шофер закуривает сигарету.) Что вам угодно?
Шофер: Мне нужно подождать кое-кого.
(Из бара доносится музыка.)
Жандарм: Короче говоря, документы должны быть у нас. Завтра в это же время — крайний срок…
Портье: Вы уже говорили.
Жандарм: Я лишь исполняю свой долг.
Портье: Я тоже…»
Дальше жандарм встречается с прокурором.
«Прокурор: У вас есть семья?
Жандарм: И не малая.
Прокурор: Мне это знакомо.
Жандарм: Если б наш брат мог делать, что хочет, господин граф…
Прокурор: А что бы вы хотели?
Жандарм: В том-то и дело, что из этого ничего не выйдет…
Прокурор: Почему же?
Жандарм: Гм, почему…
Прокурор: Жизнь коротка. (Берет сигару и обрезает ее.) Жизнь коротка, а ночь длинна; проклята надежда — на свободный вечер; день свят, пока светит солнце, и да здравствует всякий; пока светит солнце, он будет свободным и сильным. (Берет сигару в рот.) У вас есть спички?
Жандарм: О…
Прокурор: Почему бы вам не отправиться с нами?..
<…>
Жандарм: Вот факты. А значки, которые люди прикрепляют под воротником?
Прокурор: Значки?
Жандарм: Тут уж не до смеха.
Прокурор: Какие значки?
Жандарм: Такие маленькие топорики. Из жести. Каждый может сделать себе такой, если хочет показать, что и он за них… Приходит вчера ко мне один знакомый, дрожит весь, заикается. Да что случилось, спрашиваю. А он — домовладелец. Продаю, говорит, дом. За любую цену! Ты, говорю, спятил, почему? И он рассказывает: зашел, говорит, к одному съемщику потребовать, чтобы тот съехал — не платил ведь, все законно, — а тот, представьте, поднимает воротник и ухмыляется»