Сувениры Тьмы

Вильгоцкий Антон Викторович

— Но только журналисты все время помнят главные критерии. Кстати, могу порекомендовать одно хорошее издание. Думаю, тебя там примут с распростертыми объятиями.

— Буду признательна. Слушай, выходит, тот парень в метро — ну, который первым спросил меня о шрамах — он тоже был одним из них? Из жителей Ада?

— Возможно, — пожал плечами Тойвонен. — Или одним из знающих. Мне нужно увидеть его, чтобы сказать наверняка.

— Ну, это я вряд ли смогу устроить, — улыбнулась Ангелина. Она не стала спрашивать, кто такие знающие — должно быть, сама догадалась. — Да и незачем, наверное.

— Это точно, — кивнул скандинав. — Есть еще вопросы?

— Конечно! Мне показалось, что Ад, о котором говорил Маркиз, мало связан с библейской

преисподней…

— Он вообще не имеет к ней отношения, — сказал Эйнари. — Но то, о чем написано в Библии и прочих христианских книгах, тоже существует, хоть и выглядит несколько иначе. А вообще Адов очень много. Само же это слово в переводе с одного из древних языков означает "Путь".

— Путь? Но куда?

— К тому, что было утрачено давным-давно, — грустно вздохнув, сказал Тойвонен. — К способности жить в мире друг с другом. К гармонии и любви…

— Ад — путь к гармонии и любви? — Ангелина взглянула на него с недоверием. — У меня скоро мозг вскипит. Мы все больше удаляемся от реальности.

— Напротив, мы к ней приближаемся, — возразил Эйнари. — Правда, порой приближение это кажется мне бесконечным.

— То, что ты сейчас говоришь, слишком сложно для меня, — призналась девушка.

— Тогда, может, сделаем перерыв?

— Ни в коем случае! Твои истории — они ведь как наркотик.

— Что ж, давай завтра уменьшим дозу и позволим твоему мозгу немножко передохнуть. Расскажу кое-что попроще. Без всяких вампиров и демонов…

Глава 5

ЭНТОМОЛОГИ

Обшарпанный троллейбус притормозил у остановки, слегка обдав грязной водой из лужи обувь толпившихся в ожидании посадки людей. Передняя дверь открылась, и из троллейбуса вышли четверо: полноватая девушка в красном платье, хмурый небритый кавказец, плечистый парень в кожаной куртке, и "божий одуванчик" с набитой продуктами авоськой. Девушка сразу пошла в сторону площади Ленина, горец остановился у табачного киоска, а молодой человек, подсобив бабульке сойти с подножки, бодро двинулся через парк по направлению к громоздящейся над потемневшими от времени пятиэтажками белоснежной высотке.

Имя его было Константин Шаталов. Он учился на биологическом факультете РГУ. В университете Костя познакомился с профессором энтомологии Романом Григорьевичем Родиным, в гости к которому сейчас и шел.

Будь Родин типичным занудливым "преподом", натужно выдавливающим из себя заученный текст, он вряд ли вызвал бы у Шаталова что-то, кроме усмешки. Но объем знаний и мастерство ритора, которые раз за разом демонстрировал Роман Григорьевич, просто потрясли Костю — он всегда уважал просвещенных людей. "Как здорово этот человек знает свою науку", — изумленно подумал Константин, случайно услышав однажды, как Родин беседует с каким-то аспирантом. Вспомнив, что в детстве он и сам увлекался энтомологией, Костя решил тряхнуть стариной и записался на родинский спецкурс.

Многие из слушателей сомневались — а так ли уж умен профессор Родин? Наверняка есть в науке о насекомых области, которых он не объял своим фантастическим интеллектом, — думали они. И штудировали специальную литературу с целью подначить Родина и развенчать миф о его всеведении. Но на каверзные вопросы студентов профессор отвечал без запинки, мгновенно припоминая самые малоизвестные факты, нарытые студентами в справочниках, энциклопедиях и дореволюционных монографиях. Довольно скоро выяснилось, что никакого мифа не существует, — в том, что касалось насекомых, Родин действительно был всеведущ. Слушая его, можно было даже поверить, что энтомология — наука всех наук, а ее адепты — самые востребованные специалисты в мире.

Маленький мир увлекал Шаталова все сильнее, и со второго курса он стал уделять занятиям энтомологией значительно больше времени. Это не замедлило сказаться на успеваемости в прочих дисциплинах. Но Костя, казалось, не замечал нависшей

над ним угрозы отчисления, хоть она и стала одной из главных тем кулуарных разговоров на курсе. "Положение Шаталова пошатнулось", — дружно зубоскалили местные остряки. Но он, будто сомнамбула, снова и снова плелся на кафедру энтомологии и конспектировал лекции Родина, не упуская ни единого слова. Он думал теперь только о насекомых и именно им собирался посвятить свою жизнь.

В том была немалая заслуга Романа Григорьевича Родина. Не только потому, что Шаталов сразу проникся к нему безграничным уважением. Родин умел убеждать. Он, пожалуй, любую домохозяйку заставил бы полюбить тараканов. Идеально выстроенными фразами профессор пригвождал слушателей к местам. Даже если на семинар к нему забредал, от нечего делать, какой-нибудь лоботряс, то и он, не в силах оторваться, просиживал до конца, точно погруженный в формалин. Не слушать Родина было невозможно. Он обладал каким-то потусторонним, можно даже сказать, инфернальным обаянием, которое, в сочетании с энциклопедическими знаниями профессора, производило фантастический эффект.

Роман Григорьевич быстро понял, что Шаталов является самым преданным его учеником. Рвение, проявляемое Костей, заметно выделяло его среди общей массы студентов. Почти сразу Родин почувствовал в нем родственную душу. Не ускользнул от его внимания и тот факт, что не последнюю роль в фанатичном увлечении молодого человека энтомологией играет личность наставника. Родин стал для Шаталова непререкаемым авторитетом.

Единственным и неповторимым Учителем.

Довольно скоро они сблизились и стали друзьями. То была странная дружба. Их пересыпанные звучными латинскими названиями диалоги выглядели, как беседа людей, с головой погруженных в науку, хотя речь могла идти о том, какая сегодня погода или о положении дел в турнирной таблице чемпионата России по футболу. Энтомология и впрямь оказалась универсальной дисциплиной. Углубившись в ее изучение, Шаталов совершил массу занимательных открытий. Он чувствовал себя теперь интеллектуалом высшего порядка — куда там филологам с искусствоведами! Даже ругаться он стал по-особому — возвышенно и со вкусом, а главное — не опасаясь рукоприкладства со стороны оскорбленного собеседника. Для непосвященного небрежно брошенное "Phthirus pubis!" не будет значить ровным счетом ничего, а если он и попросит объясниться, всегда можно соврать, что это — одно из тех латинских выражений, которые писатели всего мира используют в своих романах, когда испытывают затруднения с орфографией родного языка. В самом деле, не объяснять же человеку в том, что ты только что в глаза назвал его лобковой вошью — можно и в лобок схлопотать. А "О, мой Phanaevus imperator!" и вовсе сойдет за комплимент, тогда как на самом деле это всего-навсего жук-навозник. Но перегибать палку, все-таки, не стоит. "Silpha obscura " даже на латыни звучит оскорбительно, а если "обласканный" визави не поленится заглянуть в словарь… Пожалеешь, что у тебя нет крылышек или длинных прыгучих ног. Не обходится и без курьезов. Кто бы мог подумать, к примеру, что Bratella germanica — вовсе даже не немецкий уголовник, как принято считать в далеких от энтомологии кругах, а обыкновенный рыжий таракан, каких пруд пруди на каждой российской кухне?

Они даже начали собирать импровизированную коллекцию, в которую помещали особо приметных персонажей из своего окружения. Фотографии "экземпляров" вклеивались в специальную тетрадь и снабжались соответствующими подписями на латыни. Вальяжный декан биофака получил прозвище Enema pan. Молодящаяся преподавательница анатомии — Carabus hispanus. Подтянутый физрук — Tettigonia viridissima.

Однажды Костя решил собрать и настоящую коллекцию. Несколько недель кряду носился он с сачком по скверу близ своего дома, стоически игнорируя окрестных тинэйджеров, до колик в животе хохотавших над впавшим в детство великовозрастным болваном.