Суворов (1-е изд.)
Шрифт:
— Испуган — наполовину побежден… Смерть бежит от сабли и штыка храброго… Наименее опасное средство одерживать победу, это искать ее в середине неприятельских батальонов… Где пройдет олень, там пройдет и солдат… Одна минута решает исход баталии… — эти афоризмы Суворова, отражавшие его последовательное военное мировоззрение, были сродни французским революционным принципам войны.
Клин вышибают клином. Питт недаром настаивал на посылке Суворова. Старая тактика обанкротилась, но в суворовской тактике были предвосхищены все главные преимущества французов.
Выполнители этой тактики, русские солдаты, были воспитаны своим полководцем так, что и у них каждое усилие производилось с максимальным напряжением сил, и они дрались всегда, по выражению
Предстояла гигантская борьба — и Суворов был далек от недооценки своего противника.
Нелегкая задача его становилась еще гораздо более трудной оттого, что большую часть вверенной ему армии составляли австрийские войска, а военная система австрийцев была в корне иною. Типичные представители «методики», австрийцы силились все многообразие сражения вместить в узкие рамки кабинетной диспозиции. Die erste Kolonne marschiert [43] , как осмеивал через много лет эту систему Толстой. Австрийцы предпочитали быть побитыми, но по правилам военной науки, Суворов же делал выбор в пользу «знатной виктории», хотя бы и противоречившей теории. Они избегали крупных потерь, уклоняясь от сражения, а русский полководец не признавал «ретирады» и считал, что часто кровавый бой есть кратчайший путь к миру. Наконец, что самое важное, австрийцы вели войну, чтобы округлить свои границы, а Суворов, как обычно, не видел этого и совершенно иначе трактовал политический смысл кампании.
43
Первая колонна марширует.
Пытаясь подвести некоторую идейную базу под малопонятную и непопулярную среди солдат войну, он в своих обращениях к солдатам пояснял, что случилось «большое злое дело», что «бездарные и ветреные французишки» своего короля «нагло до смерти убили» и вследствие этого «восприяв намерение с союзниками нашими ниспровергнуть беззаконное правление, во Франции утвердившееся, восстали мы на оное нашими силами».
В какой-то мере он, пожалуй, и сам верил в подобную интерпретацию причин войны. Австрийское же правительство смотрело на вещи гораздо менее идеалистически. Оно тоже стремилось «ниспровергнуть беззаконное правление» во Франции — не столько из-за нее самой, сколько в целях обеспечения феодально-консервативного режима в Австрии. Но при этом оно ставило перед собой непосредственно агрессивную задачу: завладеть рядом итальянских провинций. Суворов был мало подходящим партнером в этой игре, и австрийцы соответственно с этим определили отношение к нему.
Русский полководец, при всех своих наивных попытках, не сумел до конца выдержать взятую им линию: как ни избегал он переговоров с гофкригсратом (он даже не посещал раутов, ссылаясь на нездоровье, так что император Франц, во избежание отказа, не пригласил его), однако он не проявил всей категоричности и австрийцы сочли возможным накануне его от’езда вручить ему инструкцию о том, как надлежит вести кампанию. Это было классическое произведение «методизма»: длинное, нудное предписание, сулившее бесцветную, робкую войну. Принимая инструкцию, Суворов ни на один момент не собирался выполнять ее. Он смотрел на поставленную перед ним в Италии задачу приблизительно так же, как пять лет назад смотрел на порученное ему занятие Бреста: как на первый шаг, за которым последует решительный удар; начав в Италии, он рассчитывал об’единить общее наступление на Францию.
Наконец, все процедуры были проделаны и после десятидневного пребывания в Вене старый фельдмаршал выехал в действующую армию.
Войска коалиции сражались с французами в Италии, Швейцарии, Голландии и Эльзасе.
Суворову была поручена Итальянская армия: около 20 тысяч русских (впоследствии еще 10 тысяч) и 86
— Теперь я знаю Шерера! Такой екзерцирмейстер не увидит, когда его неприятель окружит и разобьет.
Суворов быстро приближался к фронту, обгоняя по пути колонны войск. То и дело он вздыхал и корчил гримасы: это были не его стремительные отряды; бесконечные обозы плелись в хвосте русских полков. Многие офицеры везли с собою жен; вместо денщиков — целые штаты дворни; иные вели даже своры борзых для охоты.
С появлением Суворова все преобразилось, как по мановению волшебного жезла. Медленное продвижение сменилось быстрыми маршами; за 18 дней войска сделали 520 верст, совершая иногда переходы по 60 верст в сутки. Истоптанная в предыдущих переходах обувь развалилась; многие офицеры и солдаты шли босиком. Тех, кто не выдерживал марша, везли на повозках. Суворов приказал снять знаменитые павловские косы, и войска с наслаждением подставляли южному солнцу свои природные шевелюры.
Австрийцы должны были соблюдать тот же походный режим, но им это оказалось невмоготу. День за днем они отставали от задаваемой Суворовым нормы, а он упрямо назначал новый переход, исходя не из фактического местонахождения австрийских войск, а из того, в каком они находились бы, если бы выдерживали темп марша.
Это приводило к страшной неразберихе. Австрийцы всячески выражали свое недовольство, но фельдмаршал с завидным хладнокровием парировал все жалобы изобретенными им словами «унтеркунфт» и «бештимтзагеры». Первое слово обозначало нечто вроде тяготения к комфорту, к уютному уголку. Второе пояснил сам Суворов:
— Бештимтзагер — это среднее между плутом и трусом.
Суворов, в свою очередь, был недоволен австрийцами, так как они явно не могли удовлетворить пред’являвшихся им суровых военных требований.
Перспективы взаимоотношений для союзников были неблагоприятны…
В начале апреля войска, не встречая сопротивления, подошли к Вероне. Как и повсюду в Италии, веронцы делились на два лагеря: малоимущие классы населения симпатизировали республиканцам, крупно зажиточные горожане, духовенство и знать сочувствовали союзникам. Вначале большинство итальянцев явно тяготело к Франции. Но «безмерные грабежи французов и всяческие с их стороны насилия» остудили их пыл: реквизиционная система французов оказалась не по нраву итальянцам.
Когда разнесся слух о приближении Суворова, экзальтированная веронская интеллигенция пошла ему навстречу. Люди выпрягли лошадей из его кареты и сами ввезли ее в город. Верона была украшена цветами, вечером зажгли иллюминацию.
Здесь состоялась церемония принятия Суворовым верховного правления армией. Генерал Розенберг торжественно представил ему всех русских и некоторых австрийских начальников. Суворов стоял во фронт, с закрытыми глазами, и при каждой незнакомой фамилии бормотал:
— Не слыхал. Помилуй бог, не слыхал… Познакомимся.
Такой отзыв очень коробил павловских протеже, мнивших себя главными героями кампании.
Когда же называлось имя боевого командира, Суворов приветливо обращался к нему, здоровался, вспоминая совместные походы. Он обласкал молодого Милорадовича, которого знавал еще ребенком, а князя Багратиона горячо расцеловал.
Перечислив все фамилии, Розенберг умолк. Блестящая толпа русских и австрийских генералов с интересом ждала, что скажет им новый главнокомандующий. Суворов большими шагами ходил из угла в угол. Потом он начал, как бы не замечая присутствующих, произносить отрывистые слова: