Суворов и Кутузов (сборник)
Шрифт:
– Что ж, не Анастасии Семеновне жить с Рибопьером, а Груне, – ответил Кутузов. – И увлечение театром у Груни уже прошло?
– Ничуть! Вскоре после свадьбы мы у них же играли «Привидение с барабаном». Затем, знаете, Мишенька, наша очаровательная Габриель чуть не уехала к себе в Италию.
– Это почему же?
– Она запросила у императрицы за оперный сезон десять тысяч рублей. Императрица ответила, что такое жалованье получает у нее только фельдмаршал. Тогда Габриель возьми и скажи: «Так пусть, ваше величество, фельдмаршалы
Михаил Илларионович искренне смеялся.
– Это грубо, но право же, не лишено остроумия! А что же, некоторые из наших фельдмаршалов совсем неплохо поют, например, Румянцов, Потемкин. Да и у Разумовского голос хорош – недаром его брат на одном голосе карьеру сделал. Только у Александра Михайловича Голицына ни слуха, ни голоса. И на чем же все-таки примирились? – спросил Кутузов.
– На семи тысячах рублях.
– Не худо. Нет, Катенька, у вас в Петербурге веселее, чем у нас, в армии. Продолжайте, я вас с интересом слушаю!
– Самую главную новость вы тоже знаете, – продолжала рассказывать Катя. – Во вторник двенадцатого декабря у наследника Павла Петровича родился сын Александр. Петропавловская и Адмиралтейская крепости целый день палили из пушек. Можно было оглохнуть.
– Ничего не поделаешь: полагается салют в двести один выстрел, – шутливо развел руками Михаил Илларионович.
– И с той поры пошли у нас балы да маскарады, прямо отдыха нет. Вася рассказывал: императрица смеется – боюсь умереть от бесконечных обедов, придется заказать себе заранее эпитафию. Она так и написала Гримму.
– Жеманна матушка императрица, – улыбнулся Кутузов. – Теперь заказывать эпитафию нечего, а вот когда Пугачев шел на Москву, тогда приходилось о ней серьезно подумать, – добавил, понизив голос, Михаил Илларионович.
– А вы, Мишенька, я вижу, все такой же насмешник! – улыбнулась Катя.
– А как в петербургских гостиных, весело? – переменил тему Михаил Илларионович.
– Тоска смертная. На балах передвигают ноги и кланяются, а в вечерних беседах играют в бостон и фарао или говорят о модных шалях и чепчиках.
– Но все-таки ж не о погоде и городских происшествиях, а о предметах высоких чувств, – пошутил Кутузов. – А как кавалеры?
Катя только махнула рукой.
– Один непрестанно хохочет, думая, что в этом состоит любезность светского человека, а другой развлекает дам, говоря о гальванизме, в котором не разбирается сам.
– Пожалуйте к столу! – послышался из-за двери голос горничной.
– Ну, пойдемте есть блины! – пригласила Катя.
Они встали.
– А знаете, он мне нравится: в нем удаль наша, русская! – сказала Катя, когда они спускались по лестнице в столовую.
– В ком удаль русская, в Гримме? – спросил, сдерживая улыбку, Михаил Илларионович, будто не понимая, о ком речь.
Катя рассмеялась.
– Да ну вас, какой там
– Что ж, Пугачев, конечно, незаурядный человек! – уже совершенно серьезно ответил Кутузов.
IV
За блинами Катя спросила у Михаила Илларионовича:
– Миша, вы давно видали масленичные балаганы?
– Уж и не помню когда. В детстве.
– Поедем после обеда. Сегодня ведь последний день.
– Поедем!! – обрадовался Кутузов.
Это было ему на руку. Он все время ждал случая, чтобы поговорить наедине. Тетушка, конечно, будет сопровождать их, но побоится сесть на качели. Вот на качелях и поговорить с глазу на глаз!
Когда было покончено с блинами, Катя шепнула матери:
– Маменька, мы с Мишей чая пить не будем – поедем смотреть балаганы. Можно?
Варвара Никитишна разрешила им незаметно уйти из столовой.
– Только попроси тетушку сопровождать вас.
– Тетенька, милая, поедем! – приласкалась к Прасковье Ивановне Катя.
– Ну, поедем уж, что с тобой делать, баловница! – неохотно поднялась тетушка.
Гости продолжали сидеть у стола, оживленно разговаривая.
Они вспоминали молодость, военную службу. Дмитревский рассказывал о том, как он был в Париже и Лондоне.
Михаил Илларионович оделся, велел своему кучеру подать сани к крыльцу и ждал Катю и Прасковью Ивановну в вестибюле.
Катя выбежала в собольей шубке и беличьей шапке. Маленькая, верткая и черноглазая, точно белочка.
Кутузов залюбовался ею.
Сзади медленно плыла в лисьей шубе, точно попадья, тетушка.
Они сели в сани и поехали к Адмиралтейскому лугу, на котором устраивались все народные развлечения.
Погода благоприятствовала проводам масленицы: было безветренно и чуть морозило.
На улицах встречалось больше народа, чем обычно. Величественно проплывали роскошные придворные кареты, запряженные цугом, с нарядными гайдуками на запятках. Мелкой рысцой трусили чухонские лошаденки, украшенные бумажными розами. В их тесных санках едва умещалась честная компания ремесленников или чиновников с разрумянившимися барышнями. И с гиканьем и песнями мчались тройки. В розвальнях стояли, сидели и лежали подгулявшие бородатые купчики с приятелями, женами и детьми.
Масленичное катанье было в полном разгаре.
А издалека, от Адмиралтейского луга, уже доносился веселый, разноголосый шум. Когда они подъехали к Полицейскому мосту через Мойку, где начиналась масленичная толчея, тетушка не стала вылезать из саней.
– Я не хочу. Я останусь, – сказала она. – Вы походите немного, а я лучше посижу…
– Хорошо, тетенька, мы быстро, – ответила Катя, выпрыгивая из саней.
Михаил Илларионович взял Катю под руку, и они направились к балаганам, у которых легко полоскались на ветру разноцветные флаги.