Свадьбы
Шрифт:
Во дворах, среди деревьев, мелькали белые рубашки, слышались громкие разговоры. Сени многих хат были распахнуты, на землю падали длинные, яркие полосы света. Из сеней вырывались и шум, и топот, и смех. Где-то на левом краю села кто-то одинокий, деря горло, не пел, а выкрикивал: «Гоп, кумэ, нэ журыся!..» А в самом центре села, возле магазина, закрытого, как и утром,
лихо отбивала, втоптывая в землю каблуки высоких полусапожек, полная молодичка. А толпа вокруг, прихлопывая в ладоши, дружно выдыхала:
— Ох-х!.. Ох-х!.. Ох-х!..
Машины притормозили на повороте, кто-то из кузова язвительно крикнул:
— Что за праздник идет — свадьба или похороны?
— Пречиста сегодня!.. Храм гуляем!.. Спрыгуйтэ до нас!.. — закричали в ответ, замахали руками из толпы.
Машины одна за другой проезжали мимо магазина под заливистый перебор баяна, под гулкое оханье и притопывание, под горластую песню неутомимой плясуньи-молодички:
Ох, ричка-вода, Червона калынка! Полюбыла одного, А у нього жинка!..И опять в машинах оживились, заговорили, а Тоня-математик с непонятным волнением спрашивала:
— Объясните, пожалуйста, что такое пречистая? Судя по сочетанию слов — очень чистая?
И несколько голосов разом отвечали ей:
— Пречистая Дева Мария! Непорочная!..
— Две пречистых Марии было: первая и вторая!..
— Это, кажись, Первую гуляют!..
— От нее Иисус Христос родился, что ли?
— А то от кого ж! Она святая была…
— Витя, ты слышишь? — дергала Тоня за рукав мужа-физика, крепкого, загорелого парня с борцовскими плечами.
— Угу-у, — басил он, и тоже спрашивал: — Только я не пойму: почему же праздник? В честь этой самой Маруси?
И опять отвечали, кто как мог, но уже ему:
— Именно — Маруси! «Маруся отравилась — везут ее домой!..»
— Церковь когда-то в селе в честь девы Марии поставили. С тех пор каждый год празднуют!
— В каждом селе своя церковь, в честь разных святых. И в каждом селе свой храм гуляют, поминая этого святого!
— Бросьте, кто теперь в церковь ходит! Одни старухи. А храмы вовсю шумят! — недовольно говорил мужчина с широким лицом и двумя золотыми зубами во рту. — В некоторых селах по три храма в год умудряются справлять!
— Неправда, церковь в честь одного святого ставили — Павла, Николая или еще кого…
— Бросьте, — недовольно возражал тот же мужчина. — Давно забыли и святых и грешных! Погуляют тройку дней в свое удовольствие — и точка!
— Если на всю неделю не зарядят!
— Неужели на неделю? Витя, ты слышишь? — дергала Тоня-математик за рукав мужа. — Я никогда в жизни такого праздника не видела!
— Идиотизм! Они гуляют, а мы — на картошку! — надтреснутым голосом проскрипела
Неожиданно передняя машина остановилась. Там что-то стряслось: все повскакивали со скамеек, слышались смех и крики. И громче всех кричал своим удивительно-пронзительным фальцетом Стрекоза:
— Товарищ Грудка!.. Алло, Грудка, минуточку!.. Куда инвентарь скидывать?..
Другие машины тоже остановились. Люди подхватились с мест, но ни видеть, ни понять, что происходит впереди, не могли.
А впереди по дорожке вдоль забора, назад во двор, откуда только что вывалилась развеселая компания, давал стрекача Петро Демидович Грудка. Праздничные градусы помутили ему голову, и бедолага Грудка совсем не соображал, что бежать под светом фар, да еще в освещенный двор, как раз и есть тот шикарный фокус, который может развеселить даже мертвого. Он бежал, по-утиному переваливаясь, выписывая короткими ногами в пузырящихся галифе кренделя, растопырив руки и низко пригнув широченную спину, полагая, должно быть, что с пригнутой спиной он совсем не виден. Глядя на этот бег председателя, закатывались, схватившись за животы, не только горожане, заливалась смехом и компания, от которой, завидя машины, оторвался Грудка.
— Хи-хи-хиххх!.. Хи-хи-хиххх!.. — петухом заходился и по-петушиному взмахивал руками низенький, щуплый дядечка с обвислыми усами, в соломенном, не по сезону, бриле.
А другой, здоровенный, чубатый дядька в пиджаке, косо накинутом на вышитую сорочку, медным басом вторил:
— Го-го-гохх!.. Го-го-гохх!..
Потом низенький замахал шоферу и, давясь смехом, прокричал что-то такое, из чего можно было кое-как понять, что сгружать инвентарь нужно там, где брали, и что он туда «щас добижить».
Он действительно появился на колхозном подворье как раз в ту минуту, когда туда въезжали машины, — маленький, веселенький и ужасно говорливый.
— Звыняйтэ, товарышочки, звыняйтэ, родненькие! Таке дело — храм у нас! — веселым тенорком сыпал он, распахивая широкие двери сарая. — Сюды, сюды нэснть!.. Та скидайтэ их, як попало, посля разбэремся!.. Родненькие, вы ж тильки з собою лопат нэ бернть, бо все, як одна, на мэни числяцца!.. Ох, звыняйтэ, родненькие!..
Электричество на подворье не горело, но луна уже давно из красной сделалась ярко-голубой, вошла в силу, и таким чистым сиянием залила двор, что даже там, куда не достигал свет фар, все до капельки было видно. И в эту лупу, в это подворье с телегами и боронами, в это полыхание льющегося с неба серебра как-то очень ладно вписывалась щуплая фигурка подвыпившего, разливавшегося тенорком кладовщика:
— Спасибо ж вам, ой, спасибо, товарышочки! Ой, як вы нам помоглы! Сказано — шехвы! Шехвы завсегда нас выручать!.. Та сюды их кидайтэ, ци лопаты, холера з нымы!.. — не утихал он ни на минуту.
И может, потому, что голос кладовщика так чисто вызванивал, не позволяя ни перебить, ни заглушить себя, или потому, что весь он, со своими усами, сбитым на затылок брилем, в своем сюртучке-коротышке непонятного покроя, казался фигурой нереальной, а выскочившей из старинной украинской сказки, может, оттого никому не хотелось спрашивать кладовщика, почему не привезли на поле воду и почему «родненьких шехвов» оставили голодными на тяжелой работе.