Свадебный круг: Роман. Книга вторая.
Шрифт:
Потом растроганный, бесшабашный, он долго стоял на тротуаре и смотрел на четвертый этаж, где должен был трижды вспыхнуть свет. И свет вспыхнул. Это было прощание с милой неосуществимой мечтой. С медленной раздумчивостью отказывающегося от молодой любви пожилого, благородного человека он отправился домой.
Наутро Алексей урезонил себя и принудил не подходить к Маритиному дому, хотя нестерпимо хотелось туда пойти. Он справился с собой, но истратил на борьбу все силы. Целый день был неулыбчив и деловит. Но он обо всем забыл, когда вдруг раздались нетерпеливые позывные междугородной,
— Алексей Егорович, а это я. Вы чего делаете?
У Алексея сердце забухало колоколом. Он расплылся в облегчающей душу улыбке. Он бережно прижал трубку к уху и, чтобы Стаканыч не слышал телефонное воркование, прикрыл аппарат своим телом.
— Я пишу статью о селекционерах. О новом сорте ячменя, — объяснил он. — А вы что делаете? Как вы вчера добрались? А я видел, вы зажигали свет.
— А я теперь номер двадцатый, соединяю с Пагинкой и Люльмой. Если хотите, соединю без всякой: очереди.
Алексей млел. Как-то сами собой выскочили просительные слова:
— А можно я приду к школе встретить вас?
— Ой, я ведь поздно, в десять вечера.
— Разве это поздно? Да я бы и в час ночи встретил, — заворковал он.
— Приходите, — легко позволила она. Ей ничего не стоило быть великодушной, а он это оценил, как самое драгоценное свойство ее души.
Положив телефонную трубку, Алексей вдруг увидел, что все вокруг радужно полыхает. Светлой стала комната, веселым и приветливым потрепанное лицо Подыниногина. Алексея распирала радость. Она окрасила и настоящее, и будущее в наивные умилительные тона.
И где-то в глубине вдруг заерошился своенравный вопрос: а почему, собственно, мне нельзя ухаживать за этой восемнадцатилетней девчушкой? Ну и что, что я Санин учитель?! Это ерунда! Я как раз ей нужен. Я буду ей бескорыстно помогать, а потом она пусть сама выбирает, нужен ли я.
После ослепительного сполоха мир вдруг сузился. Алексей стал видеть только одну Маришу.
Еще неделю назад он был нормальным человеком, мог замечать других людей, а теперь заслонила собой всех эта девчушка с косой. Только о ней одной он вспоминал, только одна она была лучше всех. Каждый ее взгляд был больше, чем многословные речи других.
Утром, ни свет ни заря, он бежал к дому Мариши. По звуку, казалось ему, необыкновенных, звончатых каблучков он издалека угадывал ее шаги и весь наполнялся радостью. Сердце, до этого ударявшее с размеренностью метронома, вдруг срывалось на суматошный поездной стук или начинало бухать гулко, как многопудовый колокол.
Алексей стал называть ее не Маришей, не Мариной, а Маринкой. Ему показалось, что только это имя и подходит ей.
Проводив Маринку утром до здания почтамта, вечером Алексей вставал на свой добровольный пост около школы рабочей молодежи.
Он, наверное, выглядел патриархально со своим ежедневным торчанием на троллейбусной остановке, но иначе не мог. И он ничуть не тяготился этим. Терпеливо измеряя шагами тротуар, он замечал много любопытного. Вот подкатил полупустой троллейбус. Видно каждого из тех, кто едет, и молено за какие-то мгновения придумать эпизод из жизни любого пассажира. Вот вышел чернобородый мужчина в
— Кому горячие пироги — кипяток!
Ее судьба Алексею казалась тоже досконально известной: Анфиса поит и кормит вовсе потерявшего свой дар разжалованного регулировщика Шумайлова. Тот слоняется по улицам в потертом грязном пиджаке, неопрятный, с сизым лицом. То и дело он пропивает Анфисину тележку, и Анфиса в порыве гнева выгоняет его, а потом, сжалившись, опять принимает к себе.
Алексею казалось, что он умеет понимать сложности жизни, и это льстило ему.
Наконец, он улавливал еле слышный за двойными рамами школьный звонок, нарастающий гам и вставал у калитки, с показным равнодушием пропускал школьников, будто пересчитывал их. Они косились на него. Девчонки хихикали. Наконец, появлялась Маринка. Алексей подхватывал ее дерматиновый портфельчик и шел, умиленный, растроганно слушая ее щебетание о давно забытых теоремах и формулах.
Когда Маринка работала в вечернюю смену, место дежурства менялось. Алексей слонялся около почтамта. В ночные часы почтамт, серая громада с квадратными, широко открывающими все тайности окнами, казался ему единственным обитаемым зданием. В окнах была видна кропотливая почтовая жизнь: телефонистки с наушниками около своих, похожих на соты абонентских щитов, уткнувшиеся в аппараты телеграфистки в комнатах с звукопоглощающими стенами. Казалось, что вместе с пульсирующим заревом рекламы из этого почтового улья в черное небо вырываются нити телефонных разговоров, выстреливаются автоматные очереди срочных телеграмм. Алексей наивно опасался, чтоб они не перепутались в аспидной черноте эфира. Иногда ему казалось, что, если как следует прислушаться, он уловит Маринкин голос, соединяющий Бугрянск с районами.
В такие минуты ожидания он покаянно укорял себя в том, что уже много пожил и его душа, наверное, почернела от грехов и злодеяний. Он вздыхал о Валечке Зыбиной, любил Линочку, Ариадна Горева чуть не женила его на себе. Обо всех этих своих увлечениях он должен исповедоваться перед Маринкой, чтоб между ними было все чисто и ясно.
Необыкновенно значительный от ощущения важности такого разговора, он выдавил из себя кургузые слова о том, что уж человек в годах и ясно, что ему встречались кое-какие красивые, а может, и не очень красивые девушки.
Маринка ослепила его недоуменным взглядом и вовсе сделала трудной его речь.
— Ну что ты, не надо, ведь это было давно, — с облегчающим душу всепрощением сказала она.
Ему показались необычайно умными эти слова. Правильно! Как раз не надо вспоминать, не надо нагребать вал из прошлого. Как раз не надо. Ах, какая она умница!
А она сбивчиво выложила свои страхи.
— Зачем ты в меня влюбился-то? — в отчаянии прошептала она. — Ты меня разлюбишь, когда узнаешь, какая я глупая. Я такая дура. У меня двойка по алгебре, — и всхлипнула.