Свадебный круг: Роман. Книга вторая.
Шрифт:
Но «кругло» Звездочетов выражаться не умел, потому что вспоминали на лестнице мужики про трудные времена, про войну. Старушки благодарно толковали о том, что «теперь, слава богу, хлебушка сколь хоцца и государство пензию вырешает, а в войну-то от травы сколь бедного народу перемерло».
Седой, сухощавый конюх Герман Леонтьевич Соломин, которого все звали Леонтьич, вспоминал здесь о партизанских скитаниях по горам Словакии. С той поры осталась у него в памяти песня, которую он пробовал затянуть, когда бывал выпивши.
С
Бледнолицый, с нервными губами, Севолод, поругиваясь и качая неодобрительно головой, обследовал цепкими пальцами обутки, потом, опираясь на деревянные щетки, катился на роликовой тележке в куть, где стояла плетюха с кожаной обрезью и старой обувью. Там он находил товар для латок и набоек.
— Дай бог тебе здоровья, — говорили доярки, оглядывая ловко приклеенную латку на резиновом сапоге. — Кабы не ты, дак как нам?
Конюх Леонтьич преданно любил лошадей, заботился об их прокорме. Самую любимую его лошадь — карюю, норовистую, чувствующую только волю конюха кобылку' звали Мушка. На ней Леонтьич доставлял молоко с фермы на сепараторный пункт. Если просили, привозил дрова пенсионерам, а в распутицу подъезжал на ней верхом к магазину.
— Руфина Игнатьевна, хлеб привезла? — прямо из седла через окно спрашивал он Руфу.
— Ну, — коротко отвечала та.
— Белой-то есть ли?
— Ну.
Тяжелым временем для Леонтьича была весна, когда начиналась вспашка одвориц. К концу дня, наработавшись и напринимавшись благодарных косушек, лежал он около прясла под задними ногами Мушки и пробовал петь словацкую песню. Мушка, не трогаясь с места, терпеливо ждала, когда пропоется и проспится хозяин.
Посадив Танюшку на плечи, шел к магазину и Серебров. Танюшка шлепала его по голове мягкими ладошками, ему было приятно это, мила была драгоценная ноша.
На лестнице сидели чеботарь Коркин и конюх Леонтьич, ожидая доброго собеседника. Сереброву жалко было ильинских мужичков. Излом да вывих, а ведь незаменимые люди. Дружелюбно поздоровавшись, Севолод Коркин уже который раз объяснил Сереброву летние пожары тем, что в газетах были статьи «Пусть горит земля под ногами пьяниц». Она загорелась. Серебров из вежливости рассмеялся, а Леонтьич, простая душа, закрутил седой головой от удивления хитроумностью нынешних людей.
С дальнего конца села раздался голос третьего незаменимого в Ильинском человека — Звездочетова.
— Где этот бог? Почто он забыл про Ильинско? —
— Чо те бог, сам не будь плох, — оживился безногий чеботарь Севолод Коркин, предчувствуя хороший разговор, и кашлянул в кулак.
— Да пусть бы камень большой сбросил на Ильинско, а то ведь вовсе в грязи потонули, — опять прокричал Звездочетов, слабо пожимая шершавой, как терка, пятерней руку Сереброва.
Был Павлин и комбайнером, и трактористом, в свободные часы, вскинув на плечо бензопилу «Дружба», ходил кроить по селу кряжи.
А вот нынче пострадал из-за своей неосторожности. Случилась незадача: валом картофельного комбайна захватило у него полу телогрейки. Того гляди пойдет самого трепать. А выключить мотор некому. Павлин уперся ручищами в станины. Адская сила у машины— тянет, но и он не слаб. Потом обливался, а держался, хотя казалось, вот-вот откажут руки. Когда, все с него содрав, отпустил его мотор, Павлин сел на груду картошки и не смог достать папиросу, как тряпичные, обвисли руки. И теперь не прошла в них эта слабость.
Глаха, жена Звездочетова, не успевала справляться с домашней стиркой из-за работы на ферме. Павлин не мог теперь обстирнуть детское бельишко. Каждый раз перед баней заходил в лавку и будил словно впавшую от холода в спячку продавщицу Руфу.
— Есть комплекты, дорогуша?
— Ну, — говорила та, очнувшись. — Шесть?
— Шесть, — подтверждал Звездочетов. Руфа знала, что за комплекты нужны, и завертывала в бумагу майки и трусишки.
— Садись-ко, крестник, ближе к пролетарьяту, — звал Звездочетов Сереброва на лестницу. Так называл он Сереброва из-за того, что тот в давние студенческие годы работал с Верой у него на комбайне. Считал Павлин, что от него зависело их знакомство.
Выбравшийся из магазина безногий чеботарь Севолод Коркин, спрятав мятую сдачу за отвороты шапки, присоединялся к сидящим, а когда был навеселе, начинал невыносимый разговор.
— Дак вы уж, ребята, уважьте меня. Умру, дак полномерной гроб сделайте, чтоб как с ногам, — просил Севолод. Обижало его то, что он калека, и не хотелось калекой выглядеть после смерти.
— Да живи, Севолод, не шибко торопись туда, — успокаивал добродушный вислоносый Леонтьич.
— Не-е, если дак, — повторял Севолод, слезливо морща небритое лицо.
Слова его были обращены к Звездочетову, потому что никто иной, как Павлин Звездочетов, подцепив по печальному поводу к трактору сани, устраивал катафалк. По изорванной дороге он уже свозил на глухо заросшее елками кладбище немало своих односельчан. И вот Коркин обращался к нему «в случае чего, дак».
— Не болтай, Севолод, мать твою, — выходя из себя, обрывал Павлин Коркина. — Мы что, фашисты какие, — и загибал сложный, не круглый оборот речи. Севолод примолкал, мигая голыми веками.