Свадебный подарок, или На черный день
Шрифт:
Но были же у мадам Ревекки до войны знакомые не евреи. Не рискнет ли кто-нибудь из них ее спрятать? Хотя бы за эту сережку с бриллиантом, которую ей вернули.
И Марк ей объяснял, что спасаться надо по одному, что держать у себя троих даже самый смелый человек не согласится.
Дай Бог, чтобы он встретился с Виктором там, где договорились. И чтобы благополучно выбрались из города и нашли тех, кого ищут. И чтобы их там не убили. Даня ее утешает: «У них же у самих будет оружие».
Что из того? Пуля не разбирает — есть у человека
В подвале стало совсем темно. Значит, смеркается, и ей пора.
Даня удивился, когда она стала спускаться с полки.
Надо бы немного постоять, пока онемевшие ноги вспомнят, что они могут не только болеть, а должны еще держать ее. Но уже некогда. И она, осторожно их переставляя, подошла к полке мадам Ревекки.
— Желаю вам, когда тоже выйдете отсюда, найти добрых людей. Может быть, еще встретимся в лучшие времена.
— Я вам тоже не желаю ничего худого. И пусть бог вас простит за то, что оставляете меня.
Опять объяснять? И некогда, и ведь на самом деле оставляют.
Она подошла — только ноги совсем плохо слушаются — к полке Марка.
— Вы там с Виктором берегите друг друга. — Хотела добавить: «И Нойменьку береги», но почувствовала, что Даня стоит сзади.
— Еще рано тебе выходить.
— Не рано. Самое время. И ты не беспокойся. — Она погладила его рукав и побрела к двери. Толкнула, нагнулась…
Только поняв, что она уже во дворе, выпрямилась. Как пахнет снегом. И как высоко небо.
Стоять нельзя. Она же на виду! Быстро шагнула. То есть не очень быстро — как могла.
Вышла на улицу.
Впереди нет ни одного немца. Это хорошо. Сказать бы Дане, чтобы не волновался. Он не прав, не стала она «шварцзеерин». Ведь надеется, что с Боренькой ничего плохого не случилось. И что она узнает, где он, или хотя бы с кем ушел. Ему нельзя быть только с чужими людьми, которые не знают, что он горячая голова. А друзья знают, иногда удержат от ненужного риска.
Почему этот мужчина так странно посмотрел на нее? Кажется, даже поморщился. Неужели догадался, кто она?!
Нет, нет. Прошел мимо.
Надо идти быстрее. Но где взять силы?
Все равно, и без сил надо. А ноги — быстро ли их переставлять или медленно тащиться — одинаково болят. Уже и не вспомнить, как было без этой боли.
Вот женщина тоже обратила на нее внимание. Удивилась, что пальто без пуговиц? Одну потеряла, когда выводили из гетто чистить снег. А вторую уже в подвале. Закатилась куда-то. Они даже искать не стали, — все равно нечем пришить.
Главное, нельзя волноваться, что идет без звезд, по тротуару. Ведь всю жизнь так ходила.
Всю-то всю, но теперь, когда это запрещено, идти по мостовой привычней…
Что за глупость! Это все от страха. А страх может выдать.
Значит, не должна бояться. И не должна приглядываться к тому, кто как посмотрел. И самой ни на кого не смотреть. Слава богу, есть о чем думать.
Как там Яник? В хороших он руках? Конечно, хороших — плохие люди не согласились бы его спрятать. И Алину с Нойменькой не приютили бы.
А с чего она взяла, что они там вместе? Ни с чего. Просто так хочется.
Хорошо, что хоть Виктор с Марком будут вместе. Правда, Виктор его не очень любит, но он же умница. В такое время не надо думать об этом. И Марк ведь сразу согласился пойти с ним. Только где они возьмут оружие? Даня уверен (а скорее всего, только ее уверяет), что им дадут. В гетто говорили, что, наоборот, каждый должен сам добыть. Легко сказать. А где добыть? Как?
Господи, спаси нас всех!
Оказывается, слабый она человек. Не только за Яника и детей страшно, за себя тоже. Ведь еще не очень старые они — и Даня, и она. И все, что вспоминает, кажется, было совсем недавно. Молодость, дети. Их ангины, коклюши, кори… Нет, годы тут ни при чем. Видно, умереть всегда страшно. Это пока смерть еще вроде где-то далеко, не думаешь об этом. А когда знаешь, и как погонят, и как поставят у края ямы…
Все равно думать об этом нельзя. Зелинскис их спрячет. И до дома Винцента осталось идти совсем немного. Уже виден козырек над парадной. Один он такой в городе и есть — два больших чугунных опахала, которые держат две такие же чугунные девушки-сирены.
Хорошо, что чугунные. Стояли бы там живые девушки, спросили бы, к кому и зачем она идет.
В парадной, слава богу, никого нет. А что темно — даже лучше. Привычней. Перила видны, и хватит. Дверь, кажется, левая. Да, когда сюда приходила с Боренькой, он звонил в эту дверь.
Она легонько потянула ручку звонка.
Не услышали? Она дернула чуть сильней.
Идут…
— Кто там?
Голос не Винцента. Видно, отец.
— Впустите меня, пожалуйста.
— Кто вы?
— Я… — Она оглянулась на соседнюю дверь, не услышат ли. — Я к Винценту.
Там отодвинули засов. Еще один. Третий. Наконец дверь открылась.
— Здравствуйте.
Сонгайла ее не узнает. И Сонгайлене не узнает. Но очень встревожена.
— Вы от Винцента?!
— Нет. Я к нему. Я — мама Бори Зива.
Господи, как они испугались!
— Вы не беспокойтесь. Никто меня не видел. И я совсем ненадолго, только спросить…
— О чем? — У Сонгайлы даже голос задрожал.
— О своем сыне, Борисе. Я думала… Мы с мужем думали, что они вместе, ваш Винцент и наш Боренька.
— Боже упаси!
Сонгайле явно стало неловко за вскрик жены.
— Извините. Но они… не вместе. Винцента вывезли. В Германию, на работы.
— Когда… вывезли?
— Во вторник, — зарыдала Сонгайлене. — В прошлый вторник.