Сватовство
Шрифт:
В соседнем огороде ворошила скошенную отаву Зинка Баламутиха.
— Зин! Ты видела ли, звезда упала?
Зинка от нее отмахнулась, не до разговоров бабе: нервы снова из подчиненья вышли.
— Моя звезда опять вповалушку пьяная… — только и сказала в ответ.
«Ну вот, — вздохнула Федосья Васильевна, — изводи теперь себя злобой да еще мужика до белого каленья взвинти — хорошая будет жизнь, не нарадуешься…»
Зинка Федосье Васильевне не чужая, младшего брата Гриши дочка. Гриша у них сгинул на войне, Зинка выросла безотцовщиной, привыкла, видать, к тому, что мать
— Ой, Зинка, Зинка, учить тебя некому…
Теперь уж, конечно, какая учеба, ребенка учат и то до тех пор, пока он поперек лавки лежит.
Зинка зацепилась граблями за кочку, дернула их что было мочи — и три зуба остались в траве. Ей бы, дурочке, не горячиться, сдать назад, но где там, раздражение так и прет через край, как из квашонки тесто. Зинка бросила грабли, решительной походкой направилась в дом.
Федосья Васильевна осуждающе покачала головой, прислушалась, что творится в доме племянницы.
— Вставай! — кричала Зинка. — Вон Егор тоже пьяный был, во стану не стоял, на телеге домой увозили, а уж на работу пошел. Только ты не очухаешься никак.
Ваня у нее, конечно, не мед. Хорошего не прозвали бы Баламутом. У него же будто и фамилии нет — Ваня Баламут да Ваня Баламут. Даже на Зинку и то перекинулось — Баламутиха. Так оно и правда: если разобраться по-настоящему, она не меньше своего мужика баламутит. У другой бы, у ласковой-то, Федосья Васильевна уверена, и Ваня б иное обличье принял. Не зря же стариками замечено: жениться — переродиться. А Зинка рычит на него, как тигра. Какой порядочный мужик будет бабе уступать — любой огрызнется.
Ваня, похоже, запустил в Зинку сапогом: Федосья Васильевна услышала, как примазисто сгрохотало о стену, — не попал, промахнулся: то ли нарочно не в жену метил, то ли и взаправду рука оказалась нетвердая.
Зинка запричитала в сенях:
— В милицию на паразита заявлю… Отсидишь суток пятнадцать, так поумнеешь…
Ей ли об уме говорить… Федосья Васильевна век не поверит Зинке, что с мужиком плохо жить. Федосья Васильевна за двумя была замужем, знает: и худ мужичонка, а завалюсь за него — не боюсь никого. Надо только одно стародавнее правило усвоить: не петь курице петухом, не быть бабе мужиком. И вести себя как подобает бабе: лаской брать, лаской… Федосья Васильевна никогда с мужьями не ссорилась, а верх вроде бы всегда был за ней.
Ваня Баламут вышел на крыльцо, потянулся как ни в чем не бывало. Лицо с перепоя заплыло.
— Щеки-то скоро на плечи упадут, — подколола его Федосья Васильевна.
— А от хорошей еды, — заплывшим глазом подмигнул ей Ваня. — Зинка кормит как на убой.
— Слышала я ваш «убой», — не похвалила и племянника Федосья Васильевна. — Такой убой добром не кончается.
Ваня Баламут сел на ступеньку, взъерошил задубелой пятерней волосы:
— Федосья, да она ведь налетела на меня что коршун… Сама понимаешь, и не отбиваться нельзя.
— Вот-вот, затевайте свару: сегодня
— Дак не стоять же мне перед ней — и руки по швам! Неужели я капитулировать буду? Я и то первым на нее никогда не напираю, каждый раз она войну объявляет.
— Да разве я Зинку твою оправдываю? Я ее, сотону, и виню. Знамо, не пройдет без греха, у кого жена лиха…
Ваня Баламут рот раскрыл до ушей: до того доволен ее словами.
— Фе-е-досья-я, — умиленный, протянул он. А чего «Федосья», и сам не знает, только глаза закатывает. Наконец все же выдохнул: — Ну, Федосья, ты — чело-ве-е-ек.
— Да ведь, конечно, не лошадь.
Ох, племянник, племянник, и теткой не назовет, уж двадцать годов, поди, на Зинке женат, но все, как и раньше, Федосьей шварит. Конечно, Федосья Васильевна его ни разу не оговаривала, но когда-то бы мог и сам догадаться.
Ваня Баламут, болезненно морщась, потирал лоб.
— Уж ладно бы, Федосья, с шаромыжниками какими накеросинился — ругай тогда сколько охота. А я вчера с председателем колхоза пил. Не мог же я председателю отказать: нет, мол, Василий Ильич, не буду, ты пей один…
Зинка выплыла из-за спины, руки в бока уперла:
— Будет с таким забулдыгой председатель колхоза пить — уж молчал бы.
Ваня Баламут удрученно покрутил головой.
— Вот, Федосья, так и маюсь… Моя Зинка что глиняный горшок — вынь из печи, а он пуще шипит… Голова бы не трещала, дак еще поругался, а то ломит, и спасу нет. Пойду умываться. — Он, опершись рукой о ступеньку, поднялся, перешагнул порог, но, пошатнувшись, отступил назад. — Чего-то я, Федосья, вчера весь вечер тебе хотел сказать, а грохнулся в кровать и все заспал.
— Ну, вспомнишь, так скажешь. — Федосья Васильевна не ожидала услышать от него серьезных вестей. Испрокажен мужик — чего от такого дождешься.
Зинка, подбоченившаяся, проводила его ворчанием:
— С председателем он пил… Может, скажешь еще, с председательшей?
— Нет, с председательшей не скажу, а то волосья ей вытаскаешь…
— Ой, ой, — презрительно выпятила губы Зинка, — золото какое. Стану я из-за такого обормота настроение портить…
— Ох, Зинушка, — покачала головой Федосья Васильевна, — опять не туда поехала… Еще мама-покойница, твоя бабушка, наказывала: «Уважай мужа, аки главу церкви, — и кивала на золоченый крест. — Церковь без креста — это уже и не церковь, стены одни…» Век не поверю, что нельзя хорошо прожить, — подытожила она свои мысли.
Зинка не поняла ее, она была охвачена ожиданием, что ответит ей муж. А чего он скажет хорошего на такие слова?
Видишь как, станет ли она из-за такого обормота настроение председательше портить… Ой, Зинка, дофуркаешься… Мужики не валяются на дороге…
— Зинка! — крикнул жене Ваня, плескавшийся под рукомойником. — А ты забыла, как мы с тобой на курорт ездили? Остановлюсь с кем поговорить, так только и стеклишь глазами, где я.
Зинка всплеснула руками:
— Думаешь, я из-за баб стеклила тебя? Да боялась, что и там, как дома, напьешься, а я за тебя отвечай.