Сватовство
Шрифт:
— Я рано встаю, — вздохнула она. — Не даю тебе и поспать.
Алевтина, догадываясь о намеке, как отрезала:
— Мешала бы, так дома спала… Или у свекрови…
Нюрка покраснела под ее пристальным взглядом.
6
На подкормку косили овсы. Подрезанные, они долго хранили в стерне прохладную влагу и, когда на них наступали, брызгались из-под ног молоком.
Алевтина вела покос первой. Ноги у нее клейко вызеленились, и Нюрка, когда отставала, не могла
— Да потише ты, заморила совсем, — просила она Алевтину.
Подруга не слышала ничего, кроме косы. Казалось, она сливалась хрупким телом с косьевищем и через него вбирала в себя дрожь падающих хлебов, обостренно чувствовала и густоту посева, и неровность пашни, и направление ветра, который, когда к нему приноравливаешься, помогает косить.
Запах вянущих овсов густел и кудревато струился над зеленеющими валками.
В горячем воздухе звенели оводы. Они кружились вокруг доярок, садились им на потные спины, льнули к рукам, присасывались к голым икрам. Искусанные ноги у девок были в кровавых ссадинах. И только лошадь, впряженная в телегу, спокойно похрумкивала овсом.
— Уж не заговоренная ли она у тебя? — удивилась Алевтина, обтирая рукавом потное лицо.
— Да я ее дегтем мажу. Лучше всякого заговора.
— Ох, намазали бы меня! — Алевтина бросила косу, расправила занемевшую спину, прислушиваясь, как в ней что-то похрустывает. — Выкупаться бы сейчас…
— А давай, — согласилась Нюрка. Она смотрела на повеселевшую Алевтину и хотела лишь одного — сохранить ее настроение.
Алевтина, неуклюже вскидывая ноги, побежала по колкой стерне. Нюрка, не выпрягая лошади, привязала ее за узду к оглобле и бросилась догонять подругу.
Вода в Комье светлая. Сквозь нее было видно, как тупоносые пескари жались к ногам, но стоило только сделать навстречу им почти незаметное движение, из-под плавников у них тотчас же взвихривались песчинки, а у белых Нюркиных ног никого не оставалось. Мозолистые пальцы казались ей на дне расплющенными. Нюрка заходила в реку по шею, и ноги начинали уродливо переламываться в струистой воде, а белые мозоли вырастали словно под лупой.
Алевтина плескалась на отмели. Она, подпрыгивая, брызгалась, и брызги горели на солнце искрами. Потом заходила поглубже. Взвизгивая, падала в воду бревном, и волны долго и неспокойно плюхались о противоположный обрывистый берег, смывая с темных, как головешки, корней березы, поникшей над омутом, жухлые листья.
— Девки, — позвал с обрыва мужской прокуренный голос, и Нюрка увидела, что у березы стоит, посмеиваясь, Коля Задумкин. Она стыдливо присела, обхватившись руками, и закричала испуганно и сердито:
— Ты чего приперся? Не видал, как купаются?
Коля воткнул в березу топор:
— Жерди пошел вырубать, да решил к вам заглянуть.
Он был доволен переполохом, который вызвало его появление, и, словно дразня Нюрку, сел на зеленеющий дерн, свесил ноги с обрыва.
— Коленька, ты что-то хочешь сказать? — игриво спросила его Алевтина. Она, повернувшись к берегу, где стоял Николай, убирала с лица
Коля смущенно поигрывал на берегу топорищем, отводя глаза в сторону.
— Вот что, девки, — сказал он, вставая. — Вы подкормку скорей везите. Мария Попова ругается.
— А чего ей не терпится? — Алевтина перевернулась на спину и поплыла. Коля, отступая от берега, оправдывался:
— Да коров-то пришлось во двор загнать. Сегодня овод большой.
Алевтина, колошматя руками воду, смеялась:
— Ну какой ты мужик? Даже оводу испугался…
Брызги радугой стояли над ней.
Нюрка прислушалась, как Коля, путаясь сапогами в траве, выходил на тропу, дождалась, когда затихнут его шаги, и, воровато оглядываясь и пригибаясь, побежала к кустам, где лежала одежда.
Алевтина громко захохотала. Нюрка, вздрагивая на ветру, укорила ее:
— Бессовестная. Перед чужим мужиком выголяешься.
Алевтина резко оборвала свой смех:
— А мне, миленькая, терять уже нечего… Я замужняя. Вот ты стыдись.
Она вылезла из воды, молчаливо оделась и направилась в поле, где стояла невыпряженной серая лошадь.
Над валками овса густел житный запах.
Алевтина взяла из телеги вилы и, выйдя на край покоса, пошла вдоль рядка. Кошенина застревала в стерне, не держалась на вилах, и Алевтина, сердясь на свою неловкость, всем телом давила на черенок. Металлические рога глубоко уходили в землю, к ним прилипала глина.
— Да будет злиться-то, — сказала Нюрка. — Что, не правду разве сказала?
Алевтина, собрав вилами ношу потяжелее себя, уперлась о землю чернем и подлезла под груз спиной.
— С ума сошла! — испуганно закричала Нюрка, и злость на подругу исчезла. — Надорвешься ведь…
Она подбежала к Алевтине и, пристроившись поудобнее, помогла забросить овес на телегу.
— Очумелая, — сказала она и стряхнула с головы запутавшиеся в волосах травинки.
— Ты сама очумелая, — ответила Алевтина. — Ну, сколько еще годов он будет за нос тебя водить… Пришел, ножки с бережка свесил. И любо ему, что зарделась вся, как осинка дрожишь. Вот, мол, до чего голову ей задурил: просижу на берегу целый день — при мне из воды не вылезет.
— Нет, буду, как ты, голая перед ним подпрыгивать.
— Тьфу ты! — обиделась Алевтина. — Есть еще дуры на белом свете, да не все вместе собраны… Ну, чего ты млеешь так перед ним? Боишься, что разонравишься? Да ведь любил бы, так давно уж посватался… Сколь годов тянет…
Нюрка до крови закусила губу, ничего не сказала в ответ. Обидно слушать такие слова, но и возражать глупо.
Он вот стучит сейчас за рекой топором. Как кукушка кукует. Хоть бросай вилы в сторону да, разинув рот, начинай гадать, чего выстучит: возьмет замуж — не возьмет, возьмет замуж — не возьмет…