Свечка. Том 1
Шрифт:
Но чему же ты так радовался в своей одиночной камере, которая, кстати, была не одиночной, а двухместной, но вследствие особого положения к тебе никого не подселяли? А радовался ты тому, что вызрело в тебе и родилось в незабываемые три дня и три ночи побега, но на ином, более высоком, может быть самом высоком уровне – знанию, сделавшемуся убеждением.
Убеждением, да…
Несомненно, убеждение должно приносить человеку твердость, как холод приносит его воску, а огонь глине, но, несомненно же, человеческая субстанция гораздо более сложна и непредсказуема, и хотя изначально человек был сделан из той же глины, в результате беспрерывной эволюции он развился до невозможности, до полной, так сказать, противоположности. Все в нем теперь не так – не благодаря,
Вот так: снова и снова люблю…
И если кто-то в этот момент заглядывал в глазок твоей камеры, то нередко приставлял палец к виску и крутил им туда-сюда, оценивая твое состояние, вот я и говорю – с придурью товарищ.
Но будем же, наконец, серьезны, попытаемся, наконец, понять, что же это за убеждение такое, дающее человеку не твердость и упертость, но легкость на грани с невесомостью?
Пустившись в бега помимо своей воли и оказавшись на воле, неожиданно для себя ты обрел свободу, и, уложившаяся в три дня и три ночи, она оказалась так велика и значительна, что в сравнении с ней вся прожитая жизнь виделась теперь маленькой и бессмысленной. И школа, и институт, и армия, и семья, и работа – вся твоя так называемая сознательная жизнь, сорок с небольшим лет, скукожилась до размера серенького проходного денька, а три дня свободы выросли до размеров огромной и яркой жизни.
Причем, что самое важное, она, эта новая жизнь, не кончилась, не осталась, тоскуя, за тюремными стенами, но без колебаний последовала за тобой в одиночную камеру и там пребывала.
Родившись в тебе для тебя, она могла умереть уже только с тобой.
Для кого свобода – принцип, для кого – состояние души, для большинства же просто слово, абстрактное понятие, – для нашего героя она являлась теперь направлением движения и выражалась физически и даже графически – вперед и вверх, не перпендикулярно, правда, но под очень высоким, градусов в шестьдесят, углом. Вектор этого находящегося внутри него движения время от времени напоминал о себе во время задумчивых прогулок по диагонали камеры – Евгений Алексеевич Золоторотов вдруг останавливался, замирая, и тут же начинал тянуться вперед и вверх, вперед и вверх.
Как будто собирался взлететь.
Тебя самого это удивляло и даже смущало.
Теперь ты не просто знал, что Бог – есть, где-то там, нисходящий с божеских высот по прихоти своей к человеку от случая к случаю, но был убежден, что Бог с тобой всегда и всюду, в каждое мгновение напоминая о себе и – подсказывая.
Подсказки – это старое, доброе, из школьного детства слово, слово-друг, слово-помощник вернулось в твой внутренний лексикон, удивляя и радуя.
Подсказки.
Они не звучали, они – были, были с тобой в каждый день и час свободы тех бесконечно огромных трех дней, поддерживая при каждом шаге, не давая окончательно упасть, помогая, спасая.
Когда на страшном ночном кладбище ты убегал от страшного белого негра с бейсбольной битой в руках и казалось – уже не убежать,
Но, что важно, это не был пресловутый внутренний голос, буквально изводивший тебя в прежней жизни, особенно в самые первые три дня и три ночи, когда ты бесславно сражался за други своя: никакого голоса теперь не было – ни внутреннего, ни внешнего, подсказки приходили и уходили, освобождая место приходящим на смену.
Подсказкой была тишина, когда ты лежал на снегу, раскинувшись, только что убежав от полусумасшедшего с пистолетом в руке прапорщика Лёхи: «Лежи и не двигайся», подсказкой же был городской шум, когда ты сидел в маршрутке в одном ботинке: «Сиди и не рыпайся».
И Перегудова Антонина Алексеевна, которую никогда не забудешь, и семья Куставиновых, и все, кто встретился тебе на твоем извилистом пути беглого зэка, включая даже чёрта Голохвостова, – все это были подсказки!
Я же говорю – их было много, очень много, без счета, я привел здесь только те, которые сходу вспомнились, но далеко не все из них имели, так сказать, прикладной характер, помогая дальше бежать – были совершенно, на первый взгляд, бесполезные, бессмысленные, лишние, но только на первый взгляд и не для тебя.
На Калининском, то есть, тьфу, на Новом Арбате, недалеко от Ленинки и потрясшего тебя своим внезапным появлением, да нет, не появлением – явлением – Достоевского, висело на столбе приклеенное наскоро объявление о концерте в ДК «Меридиан» исполнительницы «старинных романсов и песен Евгении Смольяниновой». Плакатик был так себе, и фотография певицы размытая, серая, но ты стоял перед ним, как набожная крестьянка перед иконой, спустившейся в ее хлев прямо с небес, – глазам своим не веря и радуясь, ведь это была та самая певица, имя и фамилию которой ты вспоминал в общей и никак не мог вспомнить, – с высоким и нежным, ни на чей не похожим голосом, – это она исполняла романс, который заканчивается словами: «И в небесах я вижу Бога», – это ей подражал Сокрушилин, спев тебе его на прощание, покрасовавшись перед тобой и собой.
То была подсказка – всем подсказкам подсказка, перед нею даже словно с луны свалившийся огромный каменный Достоевский как бы уменьшился (хотя, конечно, не уменьшился), и, глядя на тот жалкий плакатик с вписанным от руки днем и часом выступления, ты отошел на шаг и тихо сказал непонятно кому: «Спасибо».
Хотя понятно кому.
Ему – Богу, твоему богу, который был теперь всегда с тобой.
Но что же это за Бог такой, надо бы нам с ним, с твоим богом разобраться. Мы не оговорились – именно с твоим, но не в том смысле, что ты позиционировал его как своего, Евгения Алексеевича Золоторотова, личного, частного, только тебе принадлежащего Бога, а в том, как ты его видел, точнее не видел, а чувствовал, понимал, знал.
Так вот: твой Бог был умный, тонкий, предупредительный, не побоюсь этого слова, деликатный. Он общался с тобой не в приказной форме (хотя казалось бы), но в форме безмолвной, терпеливой беседы, в виде тихого, немного ироничного, не вербализированного конечно же общения, обращаясь к тебе вежливо-предупредительно, исключительно в сослагательном наклонении, и если попытаться выразить это словами, то получится примерно так: «А не угодно ли вам, уважаемый Евгений Алексеевич, поступить так-то и так-то?», «А не будете ли вы против сделать то-то и то-то?», «А не кажется ли вам, что это было бы лишним?» Да-да, именно так он с тобой общался, ни разу не напомнив о собственном могуществе, видимо, так до тебя быстрей доходило, и ты поступал, как должно было в той или иной ситуации поступить.