Свечка. Том 1
Шрифт:
То был Теплый стан.
Ты бывал здесь не раз: приезжал на ярмарку за продуктами для своей семьи, потому что здесь они дешевле, чем у вас в Чертанове. Но сейчас вел себя так, как будто приехал сюда впервые из какой-нибудь провинциальной глухой дыры – стоял, растерянный, посреди хаотично движущейся толпы, смотрел во все глаза, слушал во все уши.
Для тебя это была не толпа, но собрание людей – свободных и счастливых.
И все они тебе нравились, всех ты, можно сказать, любил, – без сомнения, эти люди были лучше
Свободные лица, свободные глаза, свободная походка – они не думали о своей свободе и вряд ли считали себя счастливыми, но ты-то знал, ты – знал…
Подойдя к книжному развалу, ты остановился, как останавливался перед книгами всегда.
– Помочь? – участливо поинтересовался продавец, молодой человек с интеллигентным лицом студента филфака.
– Нет-нет, – смущенно ответил ты и пошел дальше, впрочем, скоро остановился у цветочного киоска, невольно же подсматривая и подслушивая, как юноша покупает девушке цветы.
Подумать только! Юноша покупает девушке цветы!
Она хотела розы, а он настаивал на гвоздиках. Понятно, гвоздики в три раза дешевле роз, но молодой человек не был жадным, просто ему хотелось, чтобы хватило на кино. «Эх, если бы у меня были деньги», – сочувственно подумал ты, но не решил, что бы сделал, потому что юноша все же купил розы, и девушка благодарно чмокнула его в щеку.
«Какие же они хорошие – эти свободные люди», – думал ты, умиляясь и одновременно самоумиляясь – два этих чувства всегда сливались в тебе в одно.
Странное дело – первым на воле к тебе вернулось твое прекраснодушие.
Следующая остановка была у киоска, где готовили и продавали шаурму.
Запах жареного мяса щекотал ноздри.
Впервые за последние полгода ты по-настоящему захотел есть.
В общей ты делал это, потому что все ели и было нужно есть, – давился ненавистной сырокопченой колбасой, устало рвал зубами сало – тюремную защиту от туберкулеза, но так называемого аппетита никогда не испытывал.
– Иды, иды отсуда! – услышал ты вдруг и открыл глаза, которые почему-то закрылись.
Это именно к тебе обращался продавец шаурмы – черный и носатый восточный человек. Девушка в белой короткой шубке, белых колготках и грязных белых сапожках, с шаурмой в одной руке и стаканчиком кофе в другой смотрела на тебя брезгливо и презрительно, видимо, она пожаловалась на тебя продавцу.
– Иды, иды, – незло повторил тот и скосил виноватый взгляд на девушку.
У вас в общей кавказцев называли пиконосыми, но тебе это не нравилось и ты ни разу не употреблял это слово.
Вот и сейчас – он не стал для тебя пиконосым, хотя было немного обидно.
– Извините, – сказал ты, поворачиваясь, и подумал, уходя: «Все равно они хорошие».
Но в самом деле твой внешний вид оставлял желать лучшего: ботинки грязные и мокрые, и брюки, и куртка, и даже берет на голове – ужас. Тебе бы выбрать какой-нибудь закуток и почиститься,
«Я Золоторотов! Я Золоторотов. Я… Золоторотов…» – стал повторять ты про себя на разные лады, репетируя, вновь готовясь к собственной сдаче.
Надо было подойти к первому встречному милиционеру и сказать эти слова, – только и всего, но почему-то ты этого не делал.
Хотя милиционеров вокруг было немало, но какие-то они были… несвободные, что ли…
Среди огромного количества свободных людей эти были самыми несвободными и свою внутреннюю несвободу, как уродство, прятали под толстыми шинелями и бронежилетами, а чтобы что не подумали, сжимали в руках автоматы.
«В конце концов, это ваша работа – выделять из толпы таких, как я, выделять и арестовывать», – думал ты раздраженно и смотрел на милиционеров почти с вызовом, но они и не думали выделять тебя и арестовывать.
Маленький, замурзанный, жалкий, ты был для них не то что неинтересен, но даже как бы не существовал; встречаясь взглядом, они не отводили глаза, а продолжали смотреть сквозь тебя, что вызывало смущение и благодарность.
Ты давно уже не был ребенком и перестал быть прекраснодушным идиотом, то и дело норовящим выдать желаемое за действительное, понимая, что твой невольный побег почти наверняка увеличит срок, но если ты не сдашься сам, а тебя возьмут, он будет увеличен больше, – кто как не ты, Золоторотов, осознавал значение слова «надо», с самого раннего детства прожив под его дамокловым мечом, но с каждой новой минутой вольной жизни, с каждым вольным шагом и глотком вольного воздуха это делалось все более невозможным.
«Не хочу! Не хочу! Не хочу!» – вопило все твое исстрадавшееся в неволе естество.
Хотелось есть, пить, сидеть, лежать, спать, молчать, говорить, смеяться, плакать – жить, хотелось жить жизнью живого свободного человека…
«Ну пожалуйста, ну пожалуйста, ну пожалуйста!» – незаметно для себя упрашивал ты неведомо кого и вспомнил вдруг, как шел однажды в детстве по Тверскому бульвару и также неведомо кого упрашивал.
Очень хотелось тогда найти денег.
Немного – рубль, хотя, конечно, и много, потому что тогда это были деньги.
И ты точно знал, что в таком случае было бы дальше.
Ты бы пошел в гастроном на углу Большого и Малого Козихинского переулков, и толстая продавщица с розовым, как чайная колбаса, лицом свернула бы из толстой серой бумаги кулек и насыпала в него конфеты «Пилот», предварительно взвесив их на механических весах. Конфеты «Пилот» стоили два пятьдесят за килограмм, на рубль выходило почти полкило – штук пятнадцать-двадцать этих самых вкусных конфет на свете. Шоколадные с ароматной бело-розовой начинкой, завернутые сначала в фольгу, которую вы называли золотом, а потом в синий фантик, на котором нарисован маленький самолетик с пропеллером (вот откуда мечта на таком полетать!) – это были самые лучшие, самые вкусные, самые главные твои конфеты!