Свечка. Том 2
Шрифт:
Ага, по телевизору, фанерному ящику с овальным черно-белым экраном с гордым наименованием «Рекорд» показывают хоккей: играют наши с чехами, и чехи проигрывают, а ты сидишь на коленях Варвары Васильевны, на широких теплых ее ногах, прижавшись спиной к пухлой ее груди, смотришь бездумно в экран и слушаешь, как она болеет – за чехов. Варвара Васильевна всегда болела за тех, кто проигрывает.
Один восточный мудрец сказал: «Рай находится под ногами ваших
От нее пахло теплом, жареной с луком картошкой и еще чем-то приятным.
Еще (это смешно) она пела тебе одну и ту же песню, поменяв мотив строевой на мотив колыбельной:
Шел отряд по берегу,Шел издалека,Шел под красным знаменемКомандир полка.Но самым примечательным в этой необычной колыбельной был припев, который Варвара Васильевна то ли сама сочинила, то ли из настоящей колыбельной взяла, почему-то ты ждал его с замиранием сердца:
Баю-бай,Пусть приснится рай.Да, еще о психологии пьяного: когда в таком состоянии просыпаешься и понимаешь, что проснулся, ты словно забираешь ненадолго свой рай с собой, или он сам за тобой увязывается, не знаю, но то состояние еще некоторое время в тебе пребывает, и ты продолжаешь ощущать блаженство, которое только что по полной вкушал…
Голова обвязана,Кровь на рукаве,След кровавый стелетсяПо сырой траве…Баю-бай,Пусть приснится рай…Баю-бай,Пусть приснится рай.Из окружающего тебя темного невидимого пространства начал пробиваться теплый живой свет, предлагая, если пожелаешь, открыть глаза и увидеть его, и ты открыл и увидел.
Справа вверху стояла горящая свечка с неподвижно замершим пламенем.
«Как же красиво», – подумал ты и, смежив веки, продолжил мысль, начатую вчера: «Но после того, как уродство мир погубит, красота вернется и спасет его?»
Мысль понравилась, захотелось развить ее, расширить, увеличить в объеме, как она того заслуживает, – но что-то мешало, со всех сторон мешало – какая-то ограничивающая в изголовье, в ногах, сверху и с боков мертвящая неподвижность не только не позволяла тебе двигаться, но и не давала думать.
Кто я?
Где я?
Зачем я? – тебе пришлось задать эти вопросы несколько раз, прежде чем стали появляться на них ответы.
«Я, Золоторотов Евгений Алексеевич, сидел в бутырской тюрьме ни за что…
Потом я оттуда бежал, хотя и не оттуда, да и не бежал.
Потом…
Что же было потом?
Что-то было потом, а потом я встретил Антонину Алексеевну Перегудову, которую никогда не забуду, потом поехал к старухе, но она умерла, потом мы ее хоронили,
Ты напрягся, сосредоточился и попытался подвести итог:
«И вот теперь я, Евгений Алексеевич Золоторотов, лежу…»
И вдруг понял, где, в чем лежишь, но не произнес это слово даже про себя.
Утробный крик вырвался из твоего нутра откуда-то из-под пупка – словно ударенный тысячевольтовым зарядом тока, ты выгнулся, как дуга, вырываясь и вылетая из мертвой ограниченности пространства на живой простор жизни – страшным своим криком и до предела напряженным телом доказывая, всему миру, но прежде всего себе: «Я живой, живой!»
Испуганно отпрянув пламенем, свечка погасла, и ты мгновенно ослеп погруженный в беспросветную темноту, однако она не остановила тебя, а словно еще раз ударила током, и ты рванулся и, вскочив на ноги, кинулся сам не зная куда – лишь бы вырваться, спастись, выжить, но при первом же шаге гулко ударившись обо что-то лбом, отпрянул и замер и, приседая, сжался, зажал руками уши, чтобы не слышать стремительно нарастающий грохот.
С чем можно сравнить грохот падающих гробов?
Ни с чем, потому что лично для меня сравнения здесь кончаются.
Грохот так же мгновенно прекратился, как и возник, а ты продолжал сжиматься и, давя ладонями уши, боясь опять его услышать, уверенный, что умрешь, когда увидишь то, что вокруг тебя, рядом с тобой, в чем только что спал…
Ты страшился окружающей тьмы, но кажется, страшней ее был бы для тебя свет.
Невидимая в темноте дверь приоткрылась, оттуда вырвался желтый луч, ударив тебя по глазам и еще больше ослепив.
Впрочем, ослепление было недолгим: зажмурившись, ты открыл глаза и понял, что это луч ручного фонарика и держит его в руке белый негр.
Он что-то говорил, испуганно улыбаясь.
Ты убрал с ушей ладони, и включился звук – гортанный негритянский голос говорил растерянно и недоуменно:
– Ни фига себе, дядь Жень… Ну вы даете, дядь Жень…
Луч фонаря осветил лежащие вповалку гробы, посреди которых, сжавшись, сидел на корточках ты.
– Ни фига себе… Ну вы наделали делов… Хорошо, Федор Михайлович не видит…
– Какой Федор Михайлович? – выпрямившись, спросил ты, испытывая идущее изнутри раздражение.
– Федька Смерть, – ответил белый негр, входя в комнату и раздражением отвечая на раздражение.
– А, – вспомнил ты, и раздражение сменилось злостью.
Было очевидно, что это он, Федька, Федька Смерть весь этот спектакль устроил. Что называется, накормил, напоил и спать уложил…
– Где он? – потребовал ответа ты.
– А они все уехали, вы разве забыли? Насчет кладбища договариваться.
– Насчет какого кладбища?
– Для собак и кошек.
Ты поморщился, вспомнив.
– Небось договорились, а потом в сауну с мохнатками поехали это дело отмечать. Они всегда так делают. А меня с собой не берут, говорят, маленький еще.