Свечка. Том 2
Шрифт:
– Скажите, Евгений, а это ваше, как вы говорите, знание, оно почерпнуто из книг или носит эмпирический характер?
– Эмпирический! – воскликнул ты, благодарный за правильно подсказанное слово, которое всегда тебе нравилось, но редко пригождалось, и ты с удовольствием дважды его повторил: – Эмпирический, именно эмпирический…
О. Матфей улыбнулся, словно понял в тот момент твои чувства.
– На собственном, значит, опыте?
– На собственной, значит, шкуре!
– А это, как я понимаю,
– А-а, – засмеялся ты, оценив шутку, вытаскивая из-под мышки книгу, от которой никак не мог избавиться, и, рассеянно глядя на ее обложку, объяснил: – Нет, не Библия… Скорей наоборот… Большой атеистический словарь… Под редакцией академика Басса.
– Басса! – неожиданно оживился священник. – Это редкая книга, она практически не продавалась. Одно время я даже искал ее.
Ты еще раз взглянул на книгу.
– Я бы с удовольствием ее вам подарил, но она с дарственной надписью автора.
– Вам? – кажется, не поверил отец Матфей.
– Мне, – смущенно кивнул ты.
– Академик Басс? – Священник все еще не верил. – Он жив? Сколько же ему уже лет?
– Жив и прекрасно себя чувствует! Ему восемьдесят два года.
– Я думал – сто…
– Сто вместе с его молодой женой.
– Жене восемнадцать? – догадался о. Матфей, восхищенно ударил себя по бедрам и звонко захохотал. – Вот что значит безбожник! Настоящий безбожник!
Как и начало вашего разговора, окончание его проходило при открытых дверях лифта, только теперь он стоял не на нижнем этаже, а на верхнем, самом верхнем, на который можно попасть, только если имеешь специальный ключ и умеешь им пользоваться.
Как и на шестом, где ты недавно находился, здесь было сумеречно и торжественно.
Даже еще более торжественно.
Двери кабинетов с персональными звездами номеров здесь отсутствовали, зато где-то впереди, в самом конце длинного прямого тоннеля сочился красноватый свет, высвечивая странное таинственное слово:
МОКБА
Ты где-то слышал, тебе кто-то рассказывал, да кто – Гера, кто еще мог тебе рассказать про верхние этажи элитных домов, на которые нет общего входа для всех и которые называются, как же они называются?..
– Это… – с вопросительной интонацией заговорил ты и замолк, вспоминая давно слышанное слово.
– Пентхаус, – подсказал священник, пропуская тебя вперед.
Мягкий ковер под ногами был еще мягче, чем на шестом, а может, это так показалось.
Пахло фиалками.
Откуда-то беззвучно прилетала и так же беззвучно куда-то улетала приятная кондиционированная прохлада.
Сверху доносилось тихое пение чего-то красивого, высокого, может быть средневекового или скорей барочного.
Все это должно было тебя удивлять, но ты не удивлялся, а радовался – так необычно и должно продолжаться то, что
Но ты не испугался, а рассмеялся смущенно.
– Ой, извините!
– Это вы извините, – торопливо проговорил священник, направляя на дверь брелок электронного пульта и бесшумно ее открывая. – Я здесь редко теперь бываю… Сюда иногда приходят очень важные персоны – охрана настояла, чтобы ее установили. Проходите, дальше уже нет никаких невидимых преград.
Вы шли туда, где светилось, вырастая, то странное слово.
Ты помнил его, знал, что за ним стоит, но, радостно переполненный своим знанием и общением с настоящим священником, сейчас об этом не думал.
Все, все было необычно на седьмом, недоступном для простых смертных этаже Дома свободной прессы. Дверь кабинета оказалась не деревянной – стальной, и не квадратной – овальной, похожей на те, что были в приключенческом фильме «Тайна двух океанов», а еще она напоминала вход в огромный банковский сейф, виденный когда-то по телевизору. Вставив электронный ключ в отверстие, о. Матфей легко и бесшумно открыл ее и вновь пропустил тебя вперед. И в то же мгновение автоматически зажегся свет. Свет был обычным, дневным, белым, но показался голубым, так как отражался в окружающем со всех четырех сторон холодном до синевы металле. Но не только стены, пол и потолок – все здесь было железным, точней, стальным: столы, стулья, карта России на стене, даже цветы – крупные астры в высоких стальных вазах делились с окружающим не тонким ароматом и нежным цветом острых лепестков, а лишь холодным стальным блеском.
Все это не могло не поражать, но особенно тебя поразили настенные часы, расположенные над стальной спинкой кресла хозяина кабинета, которое так и хочется назвать троном, – когда ты на них смотрел, я не преувеличиваю, у тебя открылся рот, совсем по-детски открылся. Часы напоминали картины Дали или эскизы супрематистов – вырезанные автогеном из толстого листа стали, с застывшими каплями металла по краям, со стрелками, острыми, как пики зулусов, тоже, разумеется, стальными, они шли – громко и неприятно резко отсчитывая время: хряп-хряп-хряп, но не вперед, а назад.
Хряп-хряп-хряп-хряп, и всё – назад, назад!
Увидев твой открытый рот, о. Матфей засмеялся, не обидно, впрочем. Очевидно – ему была приятна такая твоя реакция.
– Я их придумал. И эскиз нарисовал. Впрочем, я все здесь придумал. Начало девяностых – все как могли понтовались: у кого круче тачка, телка, квартира, кабинет. Наум предложил: «Сделай нечто, чтобы все ахнули». Ну все и ахнули. Хронофаги – часы, пожирающие время.
– Наум? – спросил ты, словно не веря своим ушам. – Наумов Александр Иович?