Свечка. Том 2
Шрифт:
Вторую я закусил свежайшей ароматнейшей докторской колбаской, а под третью жена подала на стол шкворчащую яичницу с салом, и тут я наконец ощутил вкус детства.
Луша с Грушей в разных углах комнаты упоенно грызли по большой праздничной кости. Мы говорили что-то вроде тостов – про праздник и про это второе наше знакомство. Не помню, что говорил я, как всегда в таких случаях сумбурно и банально, а вот то, что сказал перед третьей рюмкой Евгений Алексеевич, запомнил.
– Сегодня чудесный день, сегодня настоящее благодарит
Я потом прямо спросил, что значат эти слова, и он прямо ответил, что приехал в Москву, чтобы получить деньги за квартиру, которую они с женой здесь сдают, побывать в семье человека, который, сам того не ведая, спас его ценой своей жизни, и совершенно случайно набрел на церковь, в которой служит о. О.
Я очень люблю о. О. и люблю о нем поговорить, преувеличенно называя себя его «духовным чадом».
– И вы тоже? – спросил я.
– Ну что вы, – смущенно засмеялся гость. – Просто однажды, давно уже, я вошел в церковь, а он в это время исповедовал.
– Вы у него исповедовались?
– Нет, я поставил свечку…
– И всё? – удивились мы с женой.
– И всё, – кивнул он.
Выпивал он без восторга, видно это не самое любимое его занятие, а закусывал, ел с удовольствием и как-то вкусно, прикрывая глаза и сладко задумываясь, словно что-то очень хорошее вспоминая. Может, тоже – вкус детства?
Любящая все таинственное, жена несколько раз называла нашего гостя таинственным гостем, отчего тот смущался и тут же начинал рассказывать, что они с женой уехали из Москвы из-за детей, у которых аллергия на городской воздух, что сейчас он уже не ветеринар, а скорей, социальный работник, и жизнью своей вполне доволен, потому что там, где они живут, – лес, река, тишина.
– А поля там есть? – спросил я.
– Есть, только они заброшенные. Раньше был совхоз «Маяк», но теперь от него осталось одно название.
– А мне и нужны заброшенные! – обрадовался я. – Значит, там есть полевая дичь? Перепела, тетерева, куропатки?
– Есть, конечно, – кивнул гость, не разделяя моего восторга, и, поняв в чем дело, я прямо спросил:
– Вы не охотник?
– Я грибник, – сдержанно ответил он.
– Против грибов ничего не имею, – примиряюще проговорил я.
– А против грибников?
– Грибников не люблю.
– Охотиться мешают? – спросил Золоторотов и засмеялся. Смеялся он, как ел – вкусно, просто хорошо. Я заметил: людей, умеющих смеяться искренне и от души очень мало, и кажется, их становится все меньше. Признаться, я позавидовал в тот момент Золоторотову, потому что так смеяться не умею. А грибников действительно не люблю, потому что они действительно мешают охотиться. Сезон осенней охоты совпадает с грибным, и нет ничего неприятнее слышать из кустарей истошные крики «Уберите собаку», а то и того хуже, обнаружить на мушке вместо
– В меня даже стреляли однажды, – с улыбкой сообщил Евгений Алексеевич.
– Надеюсь, это был не я?
– Конечно не вы. Вы бы, наверное, не промахнулись. А чем вы занимаетесь? – внезапно без паузы и подготовки спросил вдруг он. Вопрос был неожиданный, что называется, под дых. Я не готов был на него отвечать, а вот молчать – сколько угодно, но тут взяла слово жена, хотя я ее об этом не просил. Стоя у плиты, скрестив на груди руки и расставив ноги, в длинной юбке и переднике, она ответила уверенно и спокойно:
– Он – писатель.
Она выпила, она просто выпила! К тому же смешав коньяк с кагором… Вообще-то, она у меня практически не пьет, но стоит немного выпить, к тому же смешав коньяк с кагором, язык у нее развязывается, и завязать его уже нельзя.
Гость прореагировал на это важное сообщение спокойно, кажется, я не был первым в его жизни знакомым писателем.
Я посмотрел на жену, как мог ласково, и сдержанно поправил.
– Писатель – это тот, кто пишет, издает и получает за это деньги, а я, да, я пишу, но…
– Что вы пишете? – живо поинтересовался наш пасхальный гость.
Я вновь замялся и вновь услышал свою незваную помощницу. Голос ее был звонок и торжествен. (Это было еще до всех тех проблем, с которых я начал эпилог, до неведомой болезни, которую профессор Барсуков назвал писательской вертячкой.)
– Он пишет роман.
Гость бросил на меня пытливый взгляд, от которого я еще больше смутился.
– Да я, вообще-то, не собирался… – попытался объяснить я. – Думал, повестушку написать, а он все растет и растет… Думал, знаете, куличик из песка слепить, а получается… Да по правде сказать, ничего не получается…
– Получается… Я читала – получается, – со значением в голосе проговорила жена. Нет, ей никак нельзя пить!
– А про что? – спросил Золоторотов. – Если не секрет, конечно.
Жена уже открыла рот, но я так на нее глянул, что она его закрыла и даже зажмурилась.
– Может, я сам скажу? – предельно вежливо спросил я жену и, подумав, сформулировал, как в первый раз, то, что про себя миллион раз уже формулировал: – Про то, как человек пошел однажды защищать демократию и встретил Бога.
Жена горделиво вскинулась и глянула на гостя сверху вниз. Ей казалось, что он должен был заахать от восторга, заохать от предчувствия успеха, однако тот внешне никак не прореагировал. Я ждал от него вопросов, но не тот, который он задал.
– Вы имеете в виду август девяносто первого, ночь у Белого дома?
Признаться, меня даже оторопь взяла, а жена обрадованно воскликнула.
– Что? Что я говорила? Не один ты это знаешь, не один ты это почувствовал. Значит, не одному тебе это нужно. Это многим нужно. Это всем нужно!