Свечка. Том 2

Залотуха Валерий Александрович

Она так расшумелась, что Луша и Груша подбежали к ней, вертя хвостами и заглядывая в глаза, готовые разделить хозяйкину радость.

– Это и вам нужно, правда? – обращалась к ним жена, и мне в тот момент хотелось расцеловать ее и убить одновременно.

– А он… – жена указывала на меня пальцем, жалуясь на меня практически неизвестному человеку. – А он говорит: «Это никому не нужно». Вам нужно, мне нужно, всем нужно, потому что – что же может быть важнее? Ну скажите, вам же нужно, нужно?

Вместо ответа гость глянул вдруг на часы и поднялся.

– Знаете что, если захотите приехать к нам, приезжайте. Вот адрес. – Он торопливо написал его на клочке бумаги и заторопился к выходу.

4

Так

в моем романе появился герой. Нет, он был там и раньше, я пять лет искал его и находил – в себе, друзьях, случайных знакомцах, – терял и снова находил. Отчасти это был я, отчасти кто-то из моих знакомых, отчасти даже писатель Андрей Битов, стоявший в ночь путча с закрытыми глазами на влажных бетонных квадратах площади у Белого дома, а теперь, наконец, появился единственно возможный, отличный от всех, отдельный, единственный, главный – мой.

В Пасху работать грех, и я с трудом дождался полуночи, чтобы сесть за стол, и просидел до утра, перечеркивая одну за другой десяток раз переписанные страницы. Сначала дело пошло – пошло, а потом встало…

Я начал маяться.

Состояние это неприятно само по себе, кому приятно, когда человек мается, но в моем случае оно чревато еще более неприятным состоянием, которого боится жена, да и я сам, потому что здоровья переносить их почти не осталось…

Я молчал, бессмысленно глядя в окно, жена вздыхала, собаки не высовывали носа из-под старинного дивана, как говорят пушкинского, единственной ценной вещи в нашем доме.

– Знаешь что, а поезжай-ка ты в» Маяк»! – предложила вдруг жена, потеряв терпение. Она совершенно не любит, просто-таки терпеть не может, когда я куда-то уезжаю, и если сама это предложила, значит действительно мне нужно было уехать.

– В какой «Маяк», зачем? – Я строго-настрого запретил ей говорить о романе, пока сам не заговорю, и сделал вид, что не понимал, о чем она.

Да, у меня появился герой, я был теперь в этом убежден, я чувствовал его, но – не знал, и значит, не понимал. А чтобы понять, нужно пообщаться, поговорить на разные темы, может даже поспорить, и тут уже не грех выпить, потому что за пузырем собеседник делается более выпуклым и прозрачным. Вместе с тем это было опасно – проверка жизнью, так называемая проверка жизнью, – в своей серой повседневности жизнь делает все плоским и одномерным, и нет более банальных сюжетов, чем так называемые жизненные… Как говаривал с горечью и страстью мой любимый литературный герой, с которым меня не раз жена сравнивала: «Реализм действительной жизни». Реализм действительной жизни, да. Я боялся его, боялся и боюсь, но… Я видел своего героя в церкви, видел за столом, но не видел в его доме, в семье. Какая у него жена? Жена – понятие разоблачительное. Нынче у нас считается, что о человеке говорит его машина… Да ни черта! Машина не говорит даже о материальном положении хозяина: богатый человек может ездить на той же «Ниве» (я читал, у единственного финского миллиардера – наша «Нива»), а нищеброд будет пускать пыль в глаза на «Лексусе». Знаем мы… Нет, я должен, должен был увидеть жену Золоторотова!

Вот только ехать туда в июне с собаками нельзя. Груша побежит сразу в поле, где птицы недавно вывели птенцов, а те не встали еще на крыло, а Лушка полезет в нору, где маленькие лисята… А главное, в это время свирепствует клещ, а дратхарица уже два раза болела пироплазмозом, и фоксиха один раз.

Так что ехать было нельзя, а не ехать невозможно.

И все-таки Грушу я взял с собой – не смог выдержать ее взгляда, плюнул, перекрестился и взял, а Лушку оставил с женой, отводя при прощании глаза. Жена тоже на меня не смотрела.

Ни при каких обстоятельствах я не собирался говорить Золоторотову, что он – герой моего романа, потому что он нормальный человек, а какой нормальный человек согласится

стать героем романа, который к тому же пишет никому неизвестный не писатель даже, а просто пишущий роман человек, и неизвестно, что из этого получится? А если бы и настоящий писатель, известный, великий даже? Помню, читал, соседи Гоголя, когда он был уже велик и знаменит, избегали общения с ним и даже боялись попадаться на глаза: боялись, что опишет. Я был уверен, что Золоторотов не пожелает быть мною описанным, и, чтобы на этот счет никаких подозрений не возникало, решил не говорить с ним не только о своем романе, но и о литературе, о русской литературе вообще… Как там ненастоящий Веничка Малофеев в своей приснопамятной статье писал: «Когда умрет литература, в России, наконец, начнется достойная жизнь».

Телефонной связи с «Маяком» не обнаружилось, об электронной почте и речи не шло, поэтому я решил ехать без предупреждения, нагрянув в середине июня как снег на голову. Бестактно, конечно, и где-то даже жестоко, но в такой неподготовленной ситуации человек быстрей раскрывается и его легче понять. И письмо писать не стал, да и оставленный Золоторотовым адрес не позволял этого сделать: там были только область, район и» поселок «Маяк» – ни улицы, ни дома не написал, наверно, впопыхах.

Жена надавала с собой подарков для жены Золоторотова и их детей – какой-то бабьей чепухи, сам же я купил своему герою в подарок великолепный термос со стальной колбой в футляре из настоящей телячьей кожи. Я сам о таком мечтал, но финансы не позволяли – в утешение купил себе стальную кружечку с оптимистичной цифрой 555 на боку.

Выехали мы с Грушей на рассвете, рассчитывая к обеду быть на месте, но на месте оказались только вечером, на позднем июньском закате.

Этот «Маяк» оказался бог знает где! (Чуть не сказал «чёрт»…) Но, в самом деле, словно черти ставили мне палки в колеса, точней палки с гвоздями под колеса «Василька» подкладывали. Два прокола на четыреста километров пути – не многовато ли? А к ним два больших гаишных штрафа, куда это годится? (О том, что я ничего не нарушал, говорить, думаю, будет лишним.) Но если бы только это… В Городище, который оказался ужасной дырой, убогим захолустьем, если не сказать хуже, узнав, что я еду в» Маяк», на меня смотрели как на экстремала-путешественника, отправляющегося в ад. Чувство превосходства сквозило во взгляде и в голосах городищенских обывателей, когда они говорили о «Маяке», и, глядя на меня с сомнением, презрительно махали рукой в сторону, где тот находился. Предпоследние презирают последних больше даже, чем первые… Многие считали, что там давно никто не живет… А какой-то забулдыга выразился в духе русских народных сказок, в которых герой оказывается на перепутье и читает на камне ничего хорошего не обещающую надпись:

– Ты там или с ума сойдешь, или повесишься, или еще хуже.

«Маяк» скрывался за широкой и полноводной даже летом Рекой, в далекой дали синих пойменных лугов, густо-зеленых перелесков и черных лесов.

На другую сторону широкой раздольной воды ходил паром, но в тот день было уже поздно. Не хотелось ждать и еще больше не хотелось в окаянном Городище ночевать, и, купив в ночном магазинчике пару бутылок водки, я подъехал к дому паромщика, стоящему на высоком берегу с окнами на реку и паром.

Паромщик смотрел по телевизору программу «Время». Был он трезв, опрятно одет, белобрыс, белоглаз и вообще походил на немца, какими мы, русские, их представляем. На водку посмотрел с недоумением.

– Может, деньги? – спросил я не очень уверенно, потому что гаишники общипали меня почти до полной финансовой несостоятельности. Он это, несомненно, почувствовал и сказал, поднимаясь из кресла, тщательно и правильно выговаривая слова, как будто русский был его второй язык:

– У вас нет и никогда не будет таких денег.