Сверчок
Шрифт:
С 30 апреля 1816 года – генерал-майор Корпуса инженеров путей сообщения – член Совета и генерал-инспектор в Санкт-Петербурге[5]
В 1825 году Иван Саввич вышел в отставку в чине генерал-лейтенанта.
Получил, с переименованием в тайные советники, назначение в Правительствующий сенат 6 декабря 1826 года.
В 1827—1829 гг. расследовал злоупотребления армейских интендантских чиновников, главным образом в Вологодской губернии и порту Кронштадта.
В 1828 году ревизовал присутственные места в
В связи с распространением холеры в 1831 г. сенатор Горголи учредил холерные бараки в охваченной болезнью столице.
Сумел организовать финансовую поддержку ряда влиятельных жителей больным горожанам. Пёкся о строительстве церкви Воскресения Христова и Михаила Архангела в Малой Коломне.
С 16 апреля 1841 года – действительный тайный советник[6]. Прекратил служебную деятельность в 1858 году..
Так что очень непростой у А.Пушкина бл оппонент!
Но продолжим наше повествование:
«Иван Саввич снова прочитал казенную переписку.
«Милостивый государь мой
Петр Яковлевич!
20-го числа сего месяца служащий в Иностранной коллегии переводчиком Пушкин, быв в Каменном театре в Большом Бенуаре, во время антракту пришел из оного в креслы и, проходя между рядов кресел, остановился против сидевшего коллежского советника Перевощикова с женою, почему г. Перевощиков просил его проходить далее, но Пушкин, приняв сие за обиду, наделал ему грубости и выбранил его неприличными словами.
О поступке его уведомляя Ваше Превосходительство, – с истинным почтением и преданностью имею честь быть
Вашего Превосходительства
покорный слуга И
ван Горголи».
«Милостивый государь мой Иван Саввич!
Вследствие отношения Вашего Превосходительства от 23-го минувшего декабря под № 15001.
Я не оставил сделать строгое замечание служащему в Государственной Коллегии иностранных дел коллежскому секретарю Пушкину на счет неприличного поступка его с коллежским советником Перевощиковым с тем, чтобы он воздержался впредь от подобных поступков; в чем и дал он мне обещание.
С истинным почтением и преданностью имею честь быть
Вашего Превосходительства
покорнейшим слугою
Петр Убри».
«Дал обещание, – подумал про себя Горголи.
– Да первая ли это история и последняя ли? На днях рассказывали его bon mot. Как же там было?» – попытался он вспомнить остроту Пушкина, да так и не вспомнил.
Зато вспомнил с раздражением, что в стихах есть и его имя, и так несправедливо упомянутое.
…Закон постановлю на место вам Горголи,
И людям я права людей,
По царской милости моей,
Отдам из доброй воли».
От радости в постеле
Запрыгало дитя:
«Неужто в самом деле?
Неужто не шутя?»
А мать ему: «Бай-бай!
Пора уснуть уж наконец.
Послушавши, как царь-отец
Рассказывает сказки».
«Это я-то беззаконен, – действительно обиделся на Пушкина Горголи, – по закону его давно пора на съезжую выпороть, а потом сослать.
Уж ежели я беззаконен, то только тем, что слишком мягок. Вот и сейчас ничего не сделаю и расследованию по стихам никакого хода не дам.
Да и со скандалом в Каменном театре никакого письма не писал бы, ежели б ко мне этот Перевощиков сам не обратился с жалобой.
Пусть бы сами разбирались, хоть стрелялись бы, какое мне до того дело?
А тут пришлось дать жалобе ход».
Горголи, разумеется, не знал, что молодой Пушкин посчитал письмо полицмейстера за оскорбление и мгновенно нанес свой укол.
Пушкин любую обиду, даже самую малую, запоминал и рано или поздно отмщал.
Ничего не мог с собой поделать, помнил зло, долго хранил это воспоминание, и в нужный момент оно выплывало из закромов его памяти.
А тут и долгой памяти не понадобилось, тут же и уколол, благо фехтовал словом отменно. Хотя если б дошло до настоящего фехтования на шпагах, то тут бы Горголи дал фору поэту – Иван Саввич и прежде был одним из лучших фехтовальщиков Петербурга, однако и с летами не потерял форму.
Эпизод №8 Отношения с родителями
«– Что ты делаешь?
Что ты делаешь, безумец? – кричал Сергей Львович Пушкин сыну Александру.
– Дуэли едва ли не каждый день, ссоры, о которых все говорят, наконец, твои эпиграммы! Зачем задираешься к каждому встречному?
Зачем поссорился с Карамзиным?
Зачем накатал на него эпиграмму, обидел старика, который так привечал всегда тебя?!
Ради красного словца?
Ты понимаешь, как тебе может быть нужен Николай Михайлович с его влиянием у государя, у государыни?
– Он понизил голос.
– А на государя стихи?
Ты сошел с ума! Н
икому не сознавайся!
Ни одной душе!
А на Аракчеева эпиграмма? – Сергей Львович схватился за голову, все более и более сам пугаясь того, что говорил.
– Змей узнает – не простит!
Тебя забреют в солдаты, пойдешь на Кавказ под пули чеченцев!
– Лучше пуля чеченца, чем духота Петербурга.
– Слова! Бахвальство! Поза! – заметался по комнате отец.
– Всё слова, пока по-настоящему не запахло жареным! Куда ни приду, кругом только и говорят о моем сыне, во всех гостиных, на вечерах, обедах, балах, и чаще всего, заметь, неодобрительно.
Александр усмехнулся и сказал спокойно:
– Без шума, батюшка, еще никто не выходил из толпы.