Сверхдержава

Плеханов Андрей Вячеславович

– Good night, old chaps [6] , – произнес музыкант знакомым, настоящим запповским голосом – неподражаемый низкий тембр, появившийся после повреждения гортани в результате падения на бетонный пол оркестровой ямы с высоты пятнадцать футов в тысяча девятьсот семьдесят первом году. – Все еще жрете свои ломтики коровьего носа? – Заппа говорил по-английски, но Краев почему-то понимал его без труда. – Хотите импровизировать со мной? Давайте, совершенствуйтесь! Нам предстоит научиться импровизировать на всем – на птице, на грязном носке, на дымящейся мензурке! И это может стать музыкой. Музыкой может стать все!

6

Привет, стариканы! (англ.).

Заппа

наклонил голову, положил пальцы на гитару, прикоснулся к ней нежно, словно извиняясь за то, что придется сейчас сделать. И вдруг ударил по струнам, запустив в толпу тугой, ноющий блюзовый выдох. Первый аккорд заставил Краева вздрогнуть. Это было то самое сочетание звуков, что штопорной болью пришло к нему во сне. Тот самый аккорд, что был знаком ему уже много лет. Та самая песня, которую он слушал когда-то дома – сотню лет назад, в тот проклятый вечер, когда он согласился сотрудничать с Давилой. Он согласился тогда, и поставил тем самым кровавую подпись на договоре с Чумой. Краев еще не знал тогда, что придет Чума. Если бы он не совершил той цепи поступков, все в этой стране было бы по-другому.

– Пей. – Лиза поставила перед ним стакан. Стакан был странным – сбоку имелся длинный трубчатый носик, вытянутый из стекла, наподобие китайских чайников для вина. И жидкость в стакане тоже была странной. Она опалесцировала, переливалась желтыми и зелеными неоновыми оттенками. Краеву даже показалось, что там, внутри, бешено пляшут маленькие живые фигурки. – Пей. Только осторожно. Это пьют так…

Лиза приложилась губами к трубочке-носику и потянула жидкость из бокала.

– Что это?

– Мескатоник.

– Почему он так странно выглядит?

– А как мескатоник может еще выглядеть? – Лиза пожала плечами. – Ты хочешь летать, метаморф?

– Не знаю…

– Ты! – Лиза вскочила, нависла над Краевым как разъяренная фурия. – Я хочу летать! Я всегда летаю здесь, и не тебе это менять, метаморф! Ты понял? Я пристегнута к тебе, метаморф! – Она потрясла своим наручником. – И поэтому ты должен идти со мной, должен! А еще ты должен выпить эту бурду, вот этот напиток богов! – Она ткнула пальцем в стакан. – Потому что если я взлечу, а ты нет, то твои кости переломаются…

Краев смотрел на девушку снизу вверх. Что-то случилось с ней. Она не была пьяна – нечто более сильное, более глубинное, чем опьянение, преобразило ее. Кожа ее побледнела, стала почти прозрачной, глаза утонули в фиолетовых кругах-мишенях. Шарики на концах косички вспыхивали волнами – в такт исходящего от девушки, ощущаемого Краевым возбуждения.

– Хорошо. – Краев поднялся, медленно взял стакан. – Я выпью. Ты научишь меня летать, Лисенок?

– Да, – шепнула она, сделала шаг к нему, протянула руки, провела пальцами по его щеке, по бритой его голове, по его губам. Пальцы ее дрожали. – Это здорово – летать. Ты должен суметь, метаморф. Я не знаю, кто ты такой. Но если ты чумник – сумеешь. Я научу тебя, и ты вспомнишь… Вспомнишь себя…

Краев взял в рот стеклянную трубочку, сделал первый осторожный глоток. Ничего особенного. Еще глоток. Боже мой, как вкусно! Жидкость была густой. Она была живой. Она всасывалась там, внутри Краева, и знала, что делать. Знала сама по себе – занимала положенные ей сосуды в теле Краева и душе его, и он начинал понимать, что в теле и душе его всегда были пустые места, специально предназначенные для того, чтобы заполниться напитком богов и сделать Краева самим собой – навсегда.

– Метаморф… – Лиза обхватила рукой Краева за шею и спрятала лицо у него на груди. – Бедный мой метаморф… Пей. Я не хочу, чтобы у тебя сломались косточки. Бедный, милый мой метаморф… Ты будешь летать со мной?

– Да, – сказал Краев.

Он разжал пальцы, стакан упал на пол и разлетелся на желтые и зеленые осколки.

* * *

– Пойдем… – Лиза тащила его за собой, снова между столов. – Здорово, правда? Ты сам увидишь, как здорово!

Краев видел. На сцене появилась уже вся группа Фрэнка, целая куча "Мамаш" [7] – бас-гитарист, и ударник, и клавишник, и духовая секция, пытающаяся справиться с разнообразными дудками, и все прочие, кому полагалось. Непонятно, как они умещались на сцене со всеми инструментами – саксофонами, тамбуринами, флейтами, кларнетами, маримбами, ксилофоном, челестой, колокольчиками,

деревянными дощечками, барабанищами, барабанами и барабанчиками и прочими предметами для производства музыки. «Мамаши» появились из ниоткуда, появились там, где им было положено, и занимались своим делом – играли. Ритм – нелогичный, нефизиологичный, меняющийся, как настроение галлюцинирующего хиппи, расстреливал сознание, подминал его под себя, заставлял ноги двигаться в такт с собой. Это было изумительно. Нагромождение звуков могло бы распасться, превратиться в додекафонию, но низкий голос певца связывал все воедино – доброта была в этих обертонах, глупый смех и умная ирония. И конечно, была музыка: невероятное, возмутительное, и в тоже время единственно возможное смешение рок-н-ролла и двадцать первой симфонии Веберна; параллельных кварт ритм-энд-блюза и «Весны священной» Стравинского. Только один человек в мире мог делать это так . И он делал это сейчас на сцене – анархист и музыкант, авангардист и шут. Неподражаемый Заппа.

7

Группа Заппы называлась The Mothers Of Invention – "Матери Изобретения".

Вся компания уже выплясывала перед сценой, Лиза и Краев присоединились к ним. Зря Краев боялся, что не умеет танцевать по-современному. Это нельзя было назвать современным танцем, да и просто танцем, пожалуй, тоже. Невозможно было танцевать под то, что выплескивалось из колонок, можно было только ловить чистый кайф, наплевать на древнеокаменелые рамки поведения и самовыражаться. Все в зале делали именно это. Люди превратились в извивающиеся, постоянно трансформирующиеся силуэты. Приоткрыв один глаз, Краев наблюдал за поведением своей компании. Настя (или Зыбка – кто их разберет?) стояла одним коленом на полу и совершала безумные запилы на воображаемой гитаре. Диана медленно снимала с себя одежду и в сомнамбулическом трансе одевала ее обратно как попало – брюки на руки, жилетку на ноги. Рот ее был широко открыт, а взгляд неподвижно устремлен в потолок. Чингис, с зажмуренными глазами, подпрыгивал на корточках, как борец сумо, и зависал каждый раз в воздухе на несколько секунд. Крюгер бешено кружился, вращая над головой свой обрезанный сиреневый смокинг.

А что делал Краев? Он и сам не знал. Он совершал какие-то движения. Он слушал ритмичное бормотание Заппы, переходящее в смех и вопли. Он держал на плечах взгромоздившуюся туда Лизу, но почти не ощущал ее веса – только упругие ноги, временами сжимающие его голову, чтобы не свалиться при наклонах. Он чувствовал, что тело его становится все легче и легче. Он прилагал последние усилия, чтобы не взлететь слишком рано. Дотянуть еще хоть мгновение в предвкушении полета – неминуемого и непостижимого, как оргазм.

Дуу-вии-уууЕшь свои ботинкиНе забудь шнуркиИ носкиСъешь даже коробкуНе зря ж ты закупил все этоМожешь есть грузовикЧто везет весь этот мусорМусорный грузовикЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗаплесневелыйМусорный грузовикЕшь грузовик и его водилуИ его перчаткиПИТАТЕЛЬНОВОСХИТИТЕЛЬНОБЕСЦЕННО [8]

Заппа пел свою глубокомысленную муру, а парень в засаленной куртке из оленьей кожи, парень, которого звали Сал Ломбардо, валялся по зеленому ковру с обглоданным кукурузным початком во рту и девчонки медленно поливали его блаженствующую физиономию белыми взбитыми сливками. Все было так же, как сорок лет назад. Так же, как и в шестьдесят восьмом году. Время застыло, замерло на одном из своих кругов и проигрывало его снова и снова – как заедающую старую пластинку.

8

Ф. Заппа. Песня "Мистер Зеленые Гены". Альбом "Дядюшка Мясо". 1970 г. Перевод А. Плеханова.