Свержение ига
Шрифт:
После него пришла очередь держать ответ оружничему. К тому у великого князя свой взыск: почему малый пушечный наряд перестал к рубежу посылаться? Припомнил Холмского, который до сих пор не получил причитающегося, сказал про гуляй-город и пушки на колёсах, что применяли псковичи в войне с ливонцами, а до московской пушечной избы так и не докатились, попрекнул за нерасторопность. Василий растерянно молчал, одна лишь мысль вертелась в голове: то, что говорил великий князь, он совсем недавно слышал от Семёна, неужели донёс, иуда? И невдомёк ему было, что здравый смысл повсюду говорит на одном и том же языке. Заикнулся, чтобы великий князь дал ему воеводство и отпустил на битву, но в ответ только новый укор получил: исполняй-де, что велено, — да так и
Затем позвалось присланное братьями посольство. Бояре проговорили заученное послание, которое после обычного перечисления «вин» старшего брата кончалось словами: «Если исправишься к нам, притеснять больше не станешь, а будешь держать нас, как братьев, то мы придём к тебе на помощь». Вместо прежних угроз нынешняя концовка более походила на ребячьи обиды, и Иван Васильевич обрадовался: обе стороны могли отступить достойно, не нанося особого ущерба своему самолюбию.
— Передайте братьям, — сказал он, — что хочу их во всём жаловать и чтить. Коли в сей трудный час придут они на помощь, в долгу не останусь: Андрею дам Можайск, а Борису — сёла, оставшиеся по смерти серпуховского князя. Пусть войско своё приводят в село Кременецкое, а княгинь своих на всякий случай сюда в Москву присылают. Поняли? — Бояре радостно закивали: запомнили, слово в слово передадим. — Постойте! Про ложку говорят, что дорога она к обеду, а там хоть под лавку. Потому пусть братья поторопятся. Если через две седмицы не придут, останутся голодными. И вы, бояре, про то же разумейте: поможете войско в срок привести, каждому по селу дам.
— Спасибо, государь, — закланялись бояре, — всё передадим.
— Последнее не обязательно, — напутствовал их великий князь.
Оставшись один, он долго смотрел на карту и прикидывал. Хотя две седмицы и короткий срок, но даже их может не оказаться. Позвал Григория Мамона и поинтересовался, как это бояре хотели мириться с Ахматом. Тот отвечал, как всегда, почтительно, но густой его голос дрожал от обиды:
— Мы, государь, о безопасности твоей пеклись и хотели, чтобы ты честь свою государскую не поганил, боярам-то легше, чем царям, промеж собой договариваться. Собрали бы мы тешь великую, направили бы своего человека к Ахматову ряднику Темиру да и вызнали бы через него, как Ахмата удовольствовать. Глядишь, всё и обошлось бы без кровопролития. А ты нас и слушать не схотел.
— Не печалуйся, Григорий Андреевич, — ответил великий князь, — держите тешь и своего человека наготове, может, ещё сгодится. А за радение примите моё доброе слово, так своим и передай.
Обрадовался Мамон и выскочил с неожиданной прытью для своего восьмипудового тела.
Ещё одно не давало покоя — ливонцы. После поражения под Псковом они навряд ли успокоятся сами, можно, выходит, ждать нового наскока. Надежда на скорое примирение с братьями позволяла помочь псковичам, хотя, конечно, и с риском. Решил всё-таки рискнуть и приказал послать грамоту Оболенскому, чтобы тот, присовокупив псковские и новгородские рати, пошёл к Ливонской земле для строгого остережения магистра.
Вечером, так и не дождавшись зова, приехал митрополит. Он рассчитывал, что великий князь сразу соберёт членов осадного Совета, дабы поведать о своих намерениях и выслушать наставления, а не будет вместо этого устраивать здесь тайные шептания. Митрополит был полон досады за своё ущемление, за то, что великий князь, не желая добрых советов, сбежал из Кремля, корил его за неведение, в котором находятся советчики. Иван Васильевич слушал недолго:
— Нет у меня времени, владыка, для длинных речений. Сейчас надобно не совещаться, а исполнять назначенное. Почто ты бежишь от своих дел и прибегаешь к мирским? Тебе нужно людей на борьбу подвигать, дух у них крепить, о быте радеть, от навадников отвращать, а ты норовишь указать, какие пушки лить и куда рати ставить.
Митрополит покраснел от гнева и стукнул посохом:
— Как смеешь мне такое глаголить?
— Смею! — поднял голос великий князь. — И палкой своей боле не колоти, не то
— По неведению, иного не слышат. Сам-то всё таишься, — буркнул Геронтий.
— А ты восхотел, чтобы я о своих замышлениях каждодневно объявлял? Мы ещё давно на Большом совете решили, как воевать станем, и никто тех решений не иначил. Иди, отче, и делай свои дела, как сказано. А с поучениями приходи, как ордынца прогоним...
Так и текла перед великим князем бесконечная людская вереница. Не всяк уходил с радостью, но всяк имел точное указание и спешил его исполнить, ибо знал, что государь ничего не забывает. С новым пылом заметался повеселевший Патрикеев, к мятежным братьям поспешили обласканные бояре, к Оболенскому в Псков и в Новгород понеслись гонцы с обещанием сурового возмездия ливонцам за разбои, подобрели от приветного слова Мамон и его сообщники. А Василий принялся спешно собирать пушечный наряд для Холмского, расположившего свои рати на литовском рубеже. В отличие от прочих, радости в его действиях не было, ибо жгли обидой великокняжеские попрёки, особенно в нерасторопности. Он пристально вглядывался в занятого сбором Семёна, пытаясь отыскать на его лице признаки злорадства, и, не находя их, закипал злобой.
3 октября великий князь выехал из Москвы в Кременецкое, где решил держать свои главные резервы. Митрополит, который обычно вечерами наговаривал писцам записи о происшедших событиях, продиктовал обо всём так:
— «30 сентября, сбежав от войска, приехал в Москву великий князь. В Кремле митрополит и горожане встретили его укором, бегуном называя, отчего он, опасаясь гнева, выехал из кремлёвских хором и стал жить в Красном сельце. Поело беседы с духовным пастырем великий князь укрепился духом и отправился к войску, а митрополит напутствовал его словами: «Бог да сохранит царствие твоё и даст победу на врагов. Только мужайся и крепись, сын духовный. Не как наёмник, но как пастырь добрый потщись избавить вручённое тебе словесное стадо христовых овец от грядущего ныне волка». И всё духовенство в один голос сказало: «Буди тако. Господу ти помогающу. Аминь».
Писцы так и записали.
Глава 13
НА УГРЕ
Когда груз лет был меньше стар,
Здесь билась Русь и сто татар.
В тот же день, когда великий князь оставил Москву, к Любутску подошли передовые ордынские отряды. Татары растеклись вдоль Оки, надеясь найти приготовленные Сеит-Ахмедом перелазы, но на большом протяжении берег оставался пустынным — ни лодки, ни человека. Многолюдье замечалось лишь напротив: там блистало оружие, дымились костры, колыхались стяги. Подошедший назавтра Ахмат слушал доклады проведчиков и хмурился. Он давно уже был озабочен отсутствием сведений от сына, но, зная его независимый характер, надеялся, что тот приготовил какую-нибудь неожиданность. Хан въехал на прибрежный холм и осмотрелся. Перед ним текла многоводная и стремительная река, она была такой ширины, что противоположный берег кутался в лёгкой дымке. Услужливый Муртаза протянул подзорную трубу, Ахмат раздражённо оттолкнул — годы не отняли зрения, он и так видит стоящее там войско.
Собранные на совет темники осторожно молчали, опасаясь ещё более усугубить раздражение повелителя. Лишь Енай воскликнул:
— Пошли меня вперёд, великий хан! Я завтра же начну кормить лошадей на русском берегу.
Ахмат поморщился — петушиный вскрик резанул ухо.
— Куда же всё-таки подевался Сеит-Ахмед? — грозно спросил он, обводя глазами советчиков. Его взгляд остановился на начальнике походной канцелярии Темире, обязанном знать о нахождении каждой тысячи огромного ордынского войска.