Свержение ига
Шрифт:
План Ивана Молодого рассчитывался именно на такой удар, ибо, по его мнению, присутствие в Орде самого Ахмата исключало возможность разрозненных действий. Иван настаивал на создании сильной обороны в наиболее опасном месте и прикрытии остальных участков заставами с конными разъездами. План этот выглядел более рискованным, ибо место главного удара, буде такой случится, никто не знал наверняка. Противщики указывали, по крайней мере, на полтора десятка бродов и перелазов, которые могли бы использовать ордынцы для переправы, но молодой государь отметал их один за другим:
— Мы не за шашками, а броды — не клетки на тавлее [68] , у каждого своя особь. Тот узок, там сход не годится, этот выводит
Нет, не соглашались воеводы с молодым государем, пуще заспорили и вошли в такой раж, что по своей воле уже ни за что бы из него не вышли. Тогда Иван крикнул на них молодым баском: конец-де спорам, будет теперь моя воля — и стал приказывать, кому где встать и в какую сторону глядеть. Утишились воеводы — против государевой воли не пойдёшь, один лишь Андрей остался непреклонен и объявил, что доложит о своём несогласии Ивану Васильевичу.
68
Тавлея — шашечница, доска, расчерченная для игры.
Узнав о своеволии сына, тот не на шутку огневался. Первой его мыслью было отменить сделанные распоряжения, но удержался: противоречивые указания, сбивающие с толку воевод, бывают по своим последствиям хуже ошибочных решений: те хоть исправить можно, зато начавшаяся однажды бестолковость в дальнейшем только усугубляется. Подумалось: «Что-то не по летам самостоятельным и дерзким стал сын. Тут десять раз прикинешь, пока решение объявишь, а этот сразу на весь мир кукарекает. Не согнать ли с воеводства?» Снова остерёгся: последнее это дело коня перед боем менять.
Чтобы создать всё-таки линию сплошной обороны, не прибегая к помощи резерва, можно было бы переместить ниже по Угре рати Холмского, стоящие напротив Опакова городища и предназначенные для отражения литовского нападения. Здесь, однако, имелся свой риск. У врага сейчас две вооружённые руки: в одной грозный меч — это ордынцы, в другой засапожник — это литовцы. Не такой длинный засапожник, а всё требует, чтобы на него поглядывать. Отвернёшься, он у тебя в боку, и длины его будет довольно... Иван Васильевич отвергал, но тем не менее опять и опять возвращался к этому решению. У литовцев сейчас на рубеже немного войска, там стоит присланный из-под Витебска отряд польских рыцарей, который, как утверждают проведчики, должен дополниться ратями верховских и стародубских князей. Первых поляки, пожалуй, не дождутся, а вот вторые могут подойти, если, конечно, им что-нибудь не помешает. Если же помешает, рискнут ли поляки действовать в одиночку? Вряд ли, во всяком случае для их остережения вполне достаточно крепкой заставы с усиленным пушечным нарядом, и тогда рать Холмского можно будет растянуть на всю середину Угры.
Вот ведь сколько сразу свалилось забот из-за дерзостного своевольника.
Наконец государь принял решение, полетели во все стороны его гонцы, а в Москву с приказом о немедленной отправке под Опаков усиленного пушечного наряда поспешил томившийся без дела Матвей.
— Ты вроде бы не рад своих дружков повидать? — спросил у него великий князь перед отправкой.
— Ныне всяк из нас рад, когда навстречу ордынцу посылается, — ответил Матвей, — да и не хочет князь Василий со мной водиться. Сдаётся, что нахитрил он со своей княгиней в верховском деле...
Матвей обрадовался возможности поделиться своими сомнениями, но великий князь слушать не стал. Не пришёл ещё час, посчитал он, раскрывать истинную роль верховских, потому оборвал:
— Нахитрил — ответит, а ты времени не теряй. Разобъясни князю всё, как есть, пусть поспешит с отправкой наряда под Опаков, зане там немного наших остаётся. И если уж так невтерпёж самому, можешь
Матвей прибыл в Москву глубокой ночью, но в княжеской гриднице ещё горел свет — на Василия вдруг столько свалилось забот, что ни дня, ни вечера не хватило. Сперва у него вышла стычка с пушкарями. Потребовал он возвращения в зельевой амбар того самого Куприяна, которого всё же выпросил себе упрямый Семён. Невидно работал вечно пьяный Куприян, а без него разгодилось дело в амбаре — сразу же испортили большую партию огненного зелья. Вот уж истинно по присловице: кто пьян да умён, два угодья в нём. Семён воспротивился: парень-де на ноги становится, зачем сызнова губить? Его поддержали пушкари, начали с Куприяна, потом присовокупили разное и докричались до того, что он, князь, нарочно задерживает их отправку на рубеж. Грех действительно был, не хотел Василий баловать Холмского, для которого предназначался пушечный наряд, ибо тому хватало и государевых милостей. Но не смердячее это дело оружничему указывать. Зашёлся он в ответном крике, а те и глазами не поморгали. «Не знал бы тебя прежде, сказал бы: враг ты нашему делу», — резанул ему Семён. А вертлявый, ехидный дед, бывший среди пушкарей, добавил, что страшен-де враг не тот, что за рубежами, а тот, что за плечами. Пригрозили пожаловаться Патрикееву, пришлось отступиться и пообещать скорую отправку. Перед глазами Василия мелькали красные, обожжённые огнём лица пушкарей, слышались их крепкие, будто кованые, глотки. «Эти хамы ничего не боятся, а князь для них навроде придорожного чертополоха — ударят палкой и не оглянутся», — жёг стыд за испытанное унижение. С недавних пор он всё время опасался какого-то разоблачения, страх отнял былую гордость и заставлял сносить подобные обиды. Пришлось и на этот раз попытаться заглушить его хмелем.
В тот же вечер к нему на подворье зашёл бродячий монах. Слуги долго не пускали бродягу, уверявшего, что у него есть дело к самому князю, пока тот не показал перстень. Одурманенный Василий не сразу сообразил, что к чему, и долго смотрел на камень, отбрасывающий яркие блики от чадивших свечей, как вдруг один из них прорезал пелену дурмана — перстень принадлежал Елене! Василий побежал к пришельцу и нетерпеливо затеребил его за ветхую рясу. Монах уверенно направился в княжеские покои, там он величественно оглянулся и, дождавшись, когда прикроется дверь, откинул наголовник — перед Василием стоял князь Лукомский.
Гость угощался и безостановочно говорил. По его словам выходило, что Иван III доживает последние дни. Не сегодня-завтра Ахмат перейдёт московские рубежи, вместе с ним начнёт движение королевское войско, уже воюют ливонский магистр и великокняжеские братья.
— Всякому мудрено уцелеть в таком вселенском огне, а растерявшему друзей Ивану тем паче. Он это и сам понимает, посему жену услал подале, да ещё наказ дал: после того как хан подойдёт к Москве, бежать к морю-окияну. Ну ей с государской казной везде жить можно, а тебе?
— Не пойму, к чему ты клонишь...
— Не клоню, но рассуждаю. Чтобы свершить наше прежнее намерение, нужно прежде всего уберечь твоё Верейское княжество от разорения, верно? Если придут туда ордынцы, оно навряд ли уцелеет, значит, нужно, чтобы пришли туда первыми литовцы.
— На измену меня манишь? — стукнул кулаком Василий.
— Не кричи, князь, — поморщился Лукомский, — и не строй из себя праведника. По свершённому тебе уже положено ходить без головы — государь у вас суров.
— Меня испугом не возьмёшь! — Василий всё ещё находился в запале. — Может, повинюсь во всём перед ним и кровью отмоюсь. Мы, русские, просто не сдаёмся, нас ещё взять надо!
— Пусть так, пусть даже случится невозможное, и вы выстоите. Но что будет потом и с чем останешься лично ты? С разорённым княжеством и нищим народом? К кому протянешь руку? Должно быть, к Ивану, сумевшему сохранить свои богатства. Кое-что из милости он тебе отбросит, но взамен потребует Верейское княжество, и станешь ты обычным служилым князьком, каких у него сотни. А тебе так нужно сохранить удел, особенно сейчас.