Свет далекой звезды
Шрифт:
Коростылева сидела за своим маленьким письменным столом, и перед ней были разложены (Завьялов заметил это, едва подошел к столу) все фотографии, помещенные на той журнальной странице.
— Я хотела опросить фотокорреспондентов, которые давали материал для этой полосы, — продолжала Коростылева. — Их четверо. К сожалению, двое из них находятся в заграничной командировке. С одним из тех, что сейчас в Мо. скве, я уже говорила. Он понятия не имеет, откуда взялось фото, которое вас интересует. Второй скоро зайдет, — я попросила, чтобы он явился сюда, как только придет в редакцию… Вот это
— Но что же делать? — с отчаянием спросил Завьялов.
— Сохранять спокойствие.
— Но я не могу ждать! — воскликнул Завьялов.
— Почему?
— Я…
Завьялов осекся. Что он мог ответить на этот, казалось бы, простой, но такой бессмысленный, нелепый вопрос? Знать, что Оля жива, и не броситься на телеграф, на вокзал, в аэропорт? Как объяснить это? Как признаться, что Оля для него — потерянная звезда, вдруг снова загоревшаяся в его жизни?
— Вы не должны огорчаться, — сказала Коростылева и дотронулась своими длинными, худыми пальцами до руки Завьялова. — Вы уже убедились, что та, которую ищете, жива. Это совсем недавние снимки.
Наступило молчание. Потом Завьялов спросил:
— Послушайте, а не может случиться так, что это фото попало в журнал… вон из тех папок?
И он показал на стеллажи, заполненные толстыми дерматиновыми папками.
— О нет! — решительно ответила Коросты-лева. — Там Летопись. История. Там все имеет свое имя… И люди и события.
— И плохие и хорошие? — усмехнулся Завьялов.
— Как это и бывает в жизни.
— Й обо все этом напечатано в журнале? — О нет. Процентов двадцать пять, не больше.
— Для кого же вы храните остальные семьдесят пять? — удивленно спросил Завьялов.
— Ну… на всякий случай. И для истории.
— Что это значит? Почему вы не показываете свою Летопись нам, современникам? Ее надо опубликовать отдельной книгой.
— Зачем?
— Чтобы можно было вспомнить прошлое, хорошее и плохое, найти своих родных и близких, вернуться в те времена, когда мы были лучше или хуже…
— Но зачем?
— Вот опять вы спрашиваете: «Зачем?»! — воскликнул Завьялов. — Помните, в «На дне» Горького татарин кричит: «Надо играть честно!» А Сатин спрашивает: «А зачем?» Есть вещи, которые не требуют объяснений.
— О, сколько еще вещей в нашей жизни требует объяснений! — тихо сказала Коросты-лева.
Завьялов внимательно посмотрел на нее. Седые волосы. Усталые глаза. Морщины. Много пережила? А кто не пережил много за эти годы!..
— Вот и надо объяснить, — угрюмо повторил Завьялов. — И, кажется, уже начали объяснять. А как это сделать, не обращаясь к памяти людей? А вы заперли эту память. Уложили ее в свои дерматиновые папки и заперли.
Коростылева покачала головой.
— Вы не говорили бы так, если бы знали, сколько таких папок уже раскрыто за последний год, — сказала она. — Но иногда я задаю себе вопрос: а надо ли это делать? Человеческая память добра, она притупляется и уже не так страшно ранит сердце.
— А вы не бойтесь людей, — прервал ее Завьялов, — они не самоубийцы.
В этот момент дверь отворилась, и на пороге появился молодой человек в серебристой куртке то ли из нейлона, то ли из парашютного шелка.
— Вот и ты
— Филонов, — назвал себя парень, не подавая руки, и кивнул.
— Речь идет об апрельском номере, Слава, — сказала Коростылева. — Ты для него снимал вместе с Гольцевым, Шапиро и другими. Там есть сюжеты предмайского соревнования. Помнишь?
— Ну, помню, — ответил Филонов и недоуменно посмотрел на Завьялова.
— Прекрасно, — сказала Коростылева. — Подойди к столу. Ты знаешь, где сделан этот снимок?
— Понятия не имею. Что за снимок?
— Мы тоже не знаем. На конверте проставлена только фамилия: И. Иванов. Я надеялась, что ты знаешь…
— А что, собственно, случилось? Какой-нибудь режимный объект врезался? Это длинное здание на заднем плане? Да? А вы из какой организации, товарищ? — обратился Филонов к Завьялову.
— Нет, нет, Слава, ты совсем не про то, — остановила его Коростылева, — речь идет о розыске человека. Женщины.
— Жена? Дочь? — деловито осведомился Слава.
— Дочь, — буркнул Завьялов, не скрыв раздражения.
Филонов, делая вид, что не замечает тона Завьялова, сказал:
— На этом снимке я что-то не вижу детей. Помнится, я снимал четырех близнецов…
— Товарищ Завьялов разыскивает женщину, погибшую во время войны, — сказала Коростылева, с укором посмотрев на Филонова. — Ему сообщили, что она погибла, а он убежден, что узнал ее на этом снимке.
— Когда возвращаются те корреспонденты из-за границы? — спросил Завьялов Коростылеву, чтобы прекратить этот никчемный разговор.
— Вопрос нескольких дней.
— Вы разрешите позвонить?
— Конечно. Я сама вам позвоню. У вас есть телефон?
— Есть. — Завьялов вырвал листок из блокнота, записал номер и положил на стол. — Но разрешите позвонить мне самому. Очень трудно сидеть в бездействии и ждать.
— Конечно, конечно… Мы сделаем отпечаток с этого негатива. Я думаю, вам приятно будет иметь фотокарточку. Она будет готова завтра. Оставим у секретаря редакции на ваше имя.
— Спасибо.
Все. Завьялов может уходить. Он крепко жмет руку Коростылевой и, проходя, слегка кивает этому мальчишке Филонову. Что может помнить такой парень? Ветер в голове. Серебристая нейлоновая куртка. Молнии. Пижон! Разве он знает, что такое страдание, боль?.. Мальчишка! Как их теперь называют, таких? А-а, стиляга!
Завьялов медленно, очень медленно спускается на первый этаж.
Его ждало еще одно разочарование. На третий день он позвонил в редакцию, и ему сказали, что фотокорреспонденты еще не вернулись. А еще через два дня Коростылева сама позвонила Завьялову. Корреспонденты вернулись, смотрели фото и утверждают, что понятия не имеют об авторе снимка. Она очень сожалеет. Будет стараться установить, откуда этот И. Иванов. Разумеется, сейчас дело усложнилось. Потребуется время. А пока… Почему бы Завьялову не обратиться в отдел розыска лиц, пропавших без вести? В подобных случаях так все делают. Ведь он знает имя, отчество, фамилию и, наверно, год рождения этой женщины. Она советует ему обратиться… Надеется… Желает ему… Разговор окончен.