Свет дня
Шрифт:
Настанет ли такой год, когда этот день пройдет незамеченным, как чей-нибудь забытый день рождения, а потом вдруг вспомнится? Внезапная боль, как от удара ножом.
Нет, не думаю.
Почти четверть пятого. Два года назад я ждал у фулемской квартиры – в первый раз. Она точила кухонный нож. Даже и в мыслях не имея.
Я говорю то, что говорил на свиданиях перед уходом множество раз:
– Я с тобой, сердце мое. Я буду с тобой.
Хотя сегодня, в особый день, это не может быть правдой. Потому что она будет с Бобом. Его день. А призраки – они не похожи на обычных
Кто станет его винить? Сегодня-то. Но во рту вздымается черный вкус.
Нет, он сегодня не может, просил передать свои извинения. По причинам, от него не зависящим. Вместо него – я.
Как будто я должен заместить его от и до: полноценный повтор. Его двойник. Она занесет нож и увидит, что это я. И на этот раз удержится.
Ревность – к трупу. Она может читать мои мысли. Ее глаза видят, что творится у меня в голове.
– Я буду с тобой.
– Я знаю.
Но ревность и к живому Бобу. Это она тоже знает. Ревность ко всем тем годам, к хорошим долгим годам – двадцать четыре их было, – которые кончились так, как они кончились. А могло быть с самого начала – она и я. Мы с Сарой. Нелепость, да? А Боб нашел бы себе кого-нибудь еще. И мы все были бы счастливы, все были бы живы. Нелепость.
И я, может быть, стал бы гинекологом, а Боб – полицейским.
Играешь в карты – тасуешь колоду.
Двадцать четыре года. Но время действует по-другому. Оно не так раскрывает свой смысл. Свидания, моменты, дни. Этот день, этот ясный холодный день, алмазный режущий воздух.
Две минуты. Что можно сказать за две минуты?
Близость как между лежачим больным и посетителем. Больничная тишина. Можно подумать – когда я уйду, ее отправят на операцию. То ли выживет, то ли нет. Под нож, ха-ха.
Хотя нож – он действительно есть, я знаю, торчит у нее в сердце, мучит, ржавеет.
Когда-нибудь я его вытащу.
Я с тобой, я буду с тобой. Я всегда ей это говорил, даже в самом начале – когда она ничего не хотела слышать. Бросьте, что за чепуха. Это долго не продлится.
Но однажды она сказала (улыбка – как солнечный свет на камне): «Нет, Джордж, все наоборот. Могу я быть с тобой?»
Говорю сейчас:
–Я хотел, чтобы ты была со мной, там, сегодня. Сегодня такой... красивый день. Я хотел, чтобы мы вместе стояли у могилы. Понимаешь, сердце мое, – в какой-то момент надо уйти, повернуться и уйти. Я не знал, когда это сделать. Сколько времени стоять? Если бы ты была со мной, ты сказала бы когда. Понимаешь меня? Ты бы знала. Я хотел, чтобы ты была рядом и в какой-то момент сказала: «Пойдем, Джордж. Пора».
И когда бы ты это ни сказала, сердце мое, когда бы ты ни решила, что хватит, он бы нас не остановил.
50
Марш спросил:
«Разве мистер Нэш не доехал бы до дому без вас?»
«Я хотел убедиться».
Он посмотрел на меня взглядом острым, но терпеливым. Тактичный старший полицейский чин разбирается с не в меру рьяным подчиненным. Как будто он мой начальник.
«Что, по-вашему, он мог сделать?»
Но я не собирался ему говорить. Что Боб сначала поехал на квартиру, что я второй раз за день ждал снаружи – может быть, минут пятнадцать. Ждал, хотя ждать, наверно, не стоило, не следовало. Ждал, хотя что-то во мне качалось и колебалось.
А там, наверху (надо поместить себя в ситуацию) он, наверно, думал: где еще я могу быть, куда еще могу податься?
Раньше, в другие времена, в других странах случалось иной раз такое, что офицер высокого ранга позорил себя, поступал как не следовало. Его оставляли в комнате с пистолетом, дверь запирали. Сослуживцы снаружи ждали выстрела.
В другом мире, в другую эпоху. Безупречная военная форма, суровые правила. В эпоху, скажем, Наполеона и Евгении.
Я ждал.
Ведь он же был не из таких, правда? Надежный, уравновешенный человек, медик, профессионал. Низвести себя до этого? Комната в Фулеме, четыре обступающие, теснящие стены.
Я смотрел. Свет за шторами. Мы все немножко полицейские, ничто не относится к ведению одной полиции.
Не воображайте, Марш, что оставите все это позади. Не воображайте, что вот-вот станете вольной птицей.
Он потер подбородок. Первый час ночи. Боб уже четыре часа как мертв.
«Вы как-то уж слишком за него переживали».
Я не собирался ему говорить. Саре тоже. Но она и так знала: было написано у Боба на лице. Все ее терпение, вся ее уступчивость, все ее схемы и варианты, все ее ожидание, все ее надежды кончились тем, что она встретила на пороге призрака.
И теперь ее черед быть там, откуда нет выхода. Запертая камера дальше по коридору. Четыре холодные липкие стены. Как она могла, как ее угораздило?
Спертый воздух комнат для допросов. Рутина полицейских участков. Запах дезинфекции.
«Я хотел убедиться. Ради Са... ради миссис Нэш. Для пользы моей клиентки».
Я увидел, какое лицо стало у Марша.
«Разве она просила вас доставить его домой?»
«Нет. Я и не доставил».
«Ясно. Жаль, между прочим. Вы всегда так стараетесь ради клиентов?»
«Когда как. Я сам за себя решаю».
«Будучи нанятым Сарой Нэш. Вы хотите сказать, что не обязаны были действовать просто как детектив, исполняющий задание?»
Или не действовать, не шевелиться.
Он подразумевает: как хороший, надежный полицейский.
Но я действовал, разве нет? Я выскочил из машины. Побежал через улицу. Со всех ног побежал.
А Боб нашел-таки выход, спасся из четырех стен: лестница, уличная дверь. Не было никакого выстрела. Мы чуть не столкнулись между калиткой и домом. Не помню, обрадовался я или нет. Он прошел мимо меня, я отступил. Выпустил его.
Выпустите ее, Марш, слышите? Слова стучались в стенки моего черепа, как будто и они хотели вырваться из маленькой жестокой комнаты. Возьмите меня, наденьте на меня наручники. Но ее – выпустите. Я должен был его остановить. Должен был, правда? Арестовать – мало ли за что. За то, что жив? Арест гражданским лицом.