Свет и мракСборник фантастических повестей и рассказов
Шрифт:
— Мэм! — сказала она, — что со мной?
— Ты больна, — говорю я, — моя Дженн, — будь покойна!
— Мэм! я знаю от него есть что-то.
«Я взяла телеграмму со столика и прямо подала ей, не спрашивая никого. Мистер Вертч не успел вырвать ее…
«Она прочла телеграмму, глубоко задумалась и подала мне ее».
— Поздно, мэм! — сказала она, — слишком поздно!
«Потом снова опустилась, утомленная и не прошло полчаса, как она начала метаться.
«Она просила пить; ей давали какие-то прохладительные сиропы. Она была так послушна, но очевидно ничто, ничто не помогало. Она мучилась.
— «Мэм! — сказала она, едва дыша, — мэм! ах! если бы он был ласковей со мной, мне кажется, мне легче было, бы умирать!
«Это были её последние слова…
«Прошло еще несколько, не знаю сколько времени, она приподнялась и тотчас же упала, глаза остолбенели, она начала дышать судорожно, порывисто.
«Доктор Стент подошел ко мне, взял меня под руку и насильно повел меня.
— «Пойдемте отсюда, мисс Драйлинг, — сказал он. — Бог милосерд; есть жизнь другая! — кто-то прошептал позади меня:
«Началась агония!»
«Больше я ничего не помню, сэр Артур; она умерла в половине одиннадцатого».
Артингсон опустил голову и глубоко задумался.
— Артур, мой Артур! — вскричала Джелла, бросаясь к нему вся в слезах — будь покоен.
— Я покоен, дорогая моя, — сказал он таким тихим, ровным голосом. — я совершенно покоен…
Он отвернулся от неё и опустил голову. Он усиливался понять её слова и не мог. Какие-то бессвязные понятия, представления струились в его слабой голове, свертываясь клубами или переплетаясь в бесконечную путаницу. Он сидел целых полчаса, неподвижно, не замечая, как летело время.
— Артур! Артур! — вскричала Джелла, падая перед ним на колени, — неужели в тебе все окаменело, неужели ты никого не любишь?… не любишь меня?… — и она рыдала, целуя его руки…
— Я люблю тебя, Джелла, — сказал он, гладя её голову, — я люблю тебя, но то, что похоронено, то не может снова воскреснуть!..
Прошло четыре года, только четыре года, и сколько перемен совершилось в это короткое время!
Мисс Драйлинг бесследно исчезла в тихой, замкнутой, земледельческой секте шекеров.
Мистрис Артингсон, эта любящая, самоотверженная Джелла, страдала, томилась — страдала потому, что не могла возвратить к себе прежнего Артура. Он как будто переродился после громового удара. Он был задумчив, холоден, сух. Он бродил, как бродят помешанные меланхолики, и когда умерла она, его Джелла — он не плакал. Угрюм, грустен, задумчив стоял он перед её гробом.
Он проводил в раннюю могилу его Эмму, также спокойно, безучастно, как проводил и ее, Джеллу.
Оставалась только одна Лида. Она вышла замуж за человека сильного, энергического, который основывал какие-то новые колонии в девственных лесах Виргинии. Она любила его и работала вместе с ним, как его помощница, как его работник, только от этого брака дети рождались хилыми и умирали.
Вымирал род Артингсона! Он понимал это. Он бродил одинокий забытый, покинутый всеми.
И кто бы узнал теперь прежнего статного, сильного красавца в этом седом, сгорбленном старике!
Замолкли
Общество забыло о нем, как забывает часто о том, кто вел его вперед, кто увлекал его своими вдохновениями.
А жизнь все-таки шла своим ходом, работала наука, литература, поэзия, искусство, все обновлялось, развивалось, стремилось в неизведанную даль будущего — один он был холоден и безучастен.
Он думал: «куда все идет и куда идти за ответом, и где этот великий ответ на великий вопрос?» Он сам своим сердцем прошел всю гамму страсти, и она сожгла, иссушила его сердце. Он читал даже эти записки ищущих света, этих «Просвещенных» и там говорили рассудительные, ученые люди, один бред и сумасбродство. Да и эта секта уже рухнула.
Он хотел верить и не мог. Чему же верить? Он не мог решить и только хриплый, скрипучий бас мистера Чёртча постоянно шептал над его ухом:
«Мы бродим впотьмах, сэр, мы бродим в глубоких, непроглядных потьмах!»
Свет и мрак
(Рассказ)
Я хочу рассказать один странный случай, который встретился в моей жизни, когда я была еще очень молода.
Теперь много толкуют о гипнотизме, мантевизме и мысленном внушении. Может быть тот случай, о котором я расскажу, послужит материалом для объяснений некоторых из этих темных явлений нашей психической жизни.
В 1845 году мы жили скромно и приютно в нашем родовом К*** имении, в селе Роматищах. Нас было трое: я, моя добрая тетя и мисс Берд! В полуверсте от нас, в маленькой деревушке, Голубовке, жил он — мой добрый Поль — друг моего тихого детства и моей восторженной молодости.
В нашем доме многое до сих пор осталось нетронутым. Это старинный каменный дом, весьма удобный и прочный, построенный еще моим прадедом. Отец мой, большой англоман, сделал в нем и около него только небольшие, несущественные изменения. Он обратил рощу около дома в большой английский парк и ввел в доме английские порядки. После его смерти эти порядки свято поддерживала моя тетя, которая довольно долго прожила с ним в Англии. У нас был заведен утренний lunch с гренками и жареной рыбой, breakfast с неизменной ветчинной, сыром и настоящий английский обед в семь часов, с противным перечным супом, бараниной и ростбифом.
Дома, в семье, мы постоянно говорили по-английски и научили говорить и моего доброго Поля. Он был старше меня более чем на двенадцать лет; с тех пор, как я запомню себя, я, кажется, всегда находила его таким же, каким я знала его еще очень-очень маленькой девочкой… Я его звала «тихим» Полем и, действительно, он был всегда тих и кроток. Когда я досаждала ему какой-нибудь детской шалостью, он спокойно поднимался с места и уходил, не сказав мне ни слова. Но я очень хорошо понимала, что я его глубоко огорчила. Я начинала злиться, капризничать — и все это разражалось слезами. Я плакала целый вечер, даже часть ночи, а на другой день робко смотрела на него, боясь подойти к нему, и когда он, как ни в чем не бывало, с светлой, радостной улыбкой на полных, румяных губах и с тихим, светлым взглядом его прекрасных тёмно-голубых глаз, протягивал мне руку, то я так не смело смотрела в его глаза.