Свет и тени
Шрифт:
– Ловлев!
– называет его учитель.
Володя по привычке подымается и стоит, тупо глядя на учителя. У него такой нездешний вид, что товарищи смеются, а учитель делает укоризненное лицо. Потом Володя слышит, что учитель издевается над ним вежливо и зло. Володя дрожит от обиды и от бессилия. Потом учитель объявляет ему, что ставит ему единицу за незнание и невнимательность, и приглашает его садиться.
Володя глупо улыбается и принимается соображать, что с ним случилось.
XVIII
Единица,
Как это было странно для Володи!
– Ловлев!
– дразнят его товарищи, смеясь и толкаясь.
– Схватил кол! С праздником!
Володе неловко. Он еще не знает, как следует вести себя в таких случаях.
– Ну, схватил, - досадливо говорит он, - тебе-то что за дело!
– Ловлев!
– кричит ему ленивый Снегирев.
– Нашего полку прибыло!
Первая единица! И ее надо было показать маме. Это было стыдно и унизительно. Володя чувствовал на своей спине в ранце странную тяжесть и неловкость, - этот "кол" пренеудобно торчал в его сознании и никак не вязался ни с чем в его уме.
– Единица!
Он не мог привыкнуть к мысли об единице и не мог думать ни о чем другом. Когда городовой близ гимназии посмотрел на него, по обычаю своему, строго, Володя почему-то подумал:
"А вот если бы ты знал, что у меня единица!"
Это было совсем неловко и непривычно, - Володя не знал, как ему держать голову и куда девать руки, - во всем теле была неловкость.
И еще было надо принимать перед товарищами беззаботный вид и говорить о другом!
Товарищи! Володя был уверен, что все они ужасно рады его единице.
XIX
Мама посмотрела на единицу, перевела непонимающие глаза на Володю, опять взглянула на отметку и тихо воскликнула:
– Володя!
Володя стоял перед нею и уничтожался. Он смотрел на складки мамина платья, на мамины бледные руки и чувствовал на своих трепетных веках ее испуганные взгляды.
– Что это?
– спросила мама.
– Ну что ж, мама, - вдруг заговорил Володя, - ведь это ж первая!
– Первая!
– Ну, ведь это со всяким может быть. И право, это нечаянно.
– Ах, Володя, Володя!
Володя заплакал, по-ребячьи размазывая слезы ладонью по щекам.
– Мамочка, не сердись, - зашептал он.
– Вот твои тени!
– сказала мама.
В ее голосе Володе послышались слезы. Сердце его сжалось. Он взглянул на маму. Она плакала. Он бросился к ней.
– Мама, мама, - повторял он, целуя ее руки, - я брошу, право, брошу всякие тени.
XX
Володя сделал громадное усилие воли, - и не занимался тенями, как его ни тянуло к ним. Он старался наверстать пропущенное из уроков.
Но тени настойчиво мерещились ему. Пусть он вызывал их, складывая пальцы, пусть он не громоздил предмет на предмет, чтоб они отбросили
Когда он шел домой и солнце, бывало, проглянет из осенних туч хоть в дымчатой ризке, - он радовался, что повсюду побежали тени. Тени от лампы стояли около него, когда он вечером был дома.
Тени везде, вокруг, - резкие тени от огней, смутные от рассеянного дневного света, - все они теснились к Володе, скрещивались, обволакивали его неразрывной сетью. Некоторые из них были непонятны, загадочны, другие напоминали что-то, на что-то намекали, - но были и милые тени, близкие, знакомые, - вот их-то и сам Володя, хотя и мимовольно, искал и ловил повсюду в беспорядочном мелькании чуждых теней. Но грустны были эти милые и знакомые тени.
Когда же замечал Володя, что сам он ищет этих теней, он терзался совестью и шел каяться к маме.
Случилось однажды, что Володя не одолел соблазна, пристроился к стене и начал показывать себе бычка. Мама застала его.
– Опять!
– сердито воскликнула она.
– Нет, я наконец попрошу директора, чтобы тебя сажали в карцер.
Володя досадливо покраснел и угрюмо ответил:
– И там есть стена. Везде стена.
– Володя!
– горестно воскликнула мама.
– Что ты говоришь!
Но Володя уже кается в своей грубости и плачет.
– Мама, я сам не знаю, что со мною делается.
XXI
А мама все не может одолеть своего суеверного страха теней. Ей все чаще думается, что она, как Володя, погрузится в созерцание теней, но она старается утешить себя.
– Какие глупые мысли!
– говорит она себе.
– Все обойдется, даст бог, благополучно: нашалится и перестанет.
А сердце замирает от тайного ужаса, и настойчиво забегает ее мысль, пугливая перед жизнью, навстречу будущим печалям.
В тоскливые минуты утра она поверяет свою душу, вспоминает свою жизнь, - и видит ее пустоту, ненужность, бесцельность. Одно только бессмысленное мелькание теней, сливающихся в густеющих сумерках.
"Зачем я жила?
– спрашивает она себя.
– Для сына? Но для чего? Чтобы и он стал добычею теней, маниаком с узким горизонтом, - прикованный к иллюзиям, к бессмысленным отражениям на безжизненной стене?"
"И он тоже войдет в жизнь и даст жизнь ряду существований, призрачных и ненужных, как сон".
Она садится в кресло у окна и думает, думает.
Она заламывает в тоске прекрасные белые руки. Мысли ее разбегаются. Она смотрит на свои заломленные руки и начинает соображать, какие из этого могли бы выйти фигуры на тени. Она ловит себя на этом и в испуге вскакивает.