Свет мой светлый
Шрифт:
Да и теряем ли мы что-либо? Ведь земледелец, ставший поэтом, — не потеря, не измена одному делу ради другого. Это — продолжение дела, питаемого одними и теми же родниками, дела, в котором знание насущного и материального, преобразованное взволнованным и любящим сердцем, так прекрасно воплощается в духовные всходы!
Право, у меня от этой книги на душе большой, радостный праздник.
Евгений НОСОВ,
лауреат Государственной
г. Курск
16.02.84
г. Курск
МИНИАТЮРЫ
Солнце — пожалуй, единственное и бесспорное, что достойно всеобщего поклонения.
И через сто, и через тысячу лет, когда человечество, словно фонарями, обвешает планету летучими светилами, даже самые мудрейшие будут с обнаженной головой встречать по утрам восход Солнца и провожать его…
Оно всегда выше нас — главный творящий родитель планеты.
Только дважды Солнце становится вровень, лицом к лицу с человеком.
На восходе — потому что прощает молодости дерзость ее и, обласкав добродушной улыбкой, приглашает тянуться за собой…
На закате — потому что прощается с человеком, отвешивая ему благодарный поклон.
Гордо встретить Солнце и достойно проститься с ним — не в этом ли великая мудрость жизни…
Ливень-однотучник набежал внезапно, прямо по солнцу, отшумел крупной, веселой осыпью и пропал вдруг, умолкнув на полуслове. Он был так краток, что даже не одолел запаха мокрой пыли, не остудил тротуаров, не напоил досыта траву… Но как много успел: разрисовал асфальт, разбудил от знойной дремы тополя, послюденил березовую листву, обозначил клумбы и газоны…
Манит взгляд причудливая мозаика асфальта, по-весеннему благоухают тополя, рассыпает по ветру искристые блики березовая прядь. И зрелые травы сеном дохнули.
Не узнать день!
Так, бывает, и человек, — одарит короткой встречей, разбудит дремавшие силы и чувства своим откровением — и уйдет, не подозревая, что озарил.
Майское утро распахнулось синевой небесной. Солнечно. Тепло. Тихо. По проулку Хуторскому, доживающему свой век посреди городского многоэтажья, девчонка на прабабушкином, должно быть, коромысле несет воду в синих пластмассовых ведрах. Солнце легко пронизывает их своим вольным светом, отчего вода кажется голубой…
Заглядываю девчонке в лицо и приветствую вопросом:
— И откуда это такая вода голубая?
Девчонка, невольно оглянувшись на одно из ведер, откликнулась в тон мне:
— От самого синего моря… — И улыбнулась.
Конец мая. Таруса. Ока.
Обложное небо с рассветом озарилось незримым солнцем.
Впечатление такое, будто слышишь голос певца за сценой — высокий, раздольный, торжествующий. Он растекается над миром, изгоняя остатки тьмы.
Вот и лес высветлили молочным разливом туманы. От тяжелой росы посинели прибрежные луга. И казалось, что это степной
Из-за поворота, крутой дугой огибая бакен, вышел белый теплоход. Завидев дома с дымящими трубами, сам беструбный и бездымный, отсалютовал низким, протяжным гудком, признавая в них своих предков, стоящих на вечном якоре. И дребезжащий звук его прошелся над водой с легким ветерком, посеребрил ее мелкой рябью, точно драгоценный ковер постелил.
И река ожила.
Закачались на белесой волне лодки с неподвижными рыбаками. Замелькал в руках женщины забытый временем валек, затеяв веселую перестрелку с эхом. Спешит, работяга, припадая к белью с таким усердием, что обгоняет даже собственный хлесткий крик… Пробудились и незадачливые туристы, проспавшие первую зорьку. Загремели кухонной утварью. Нехотя, споря с моросью летучего дождя, развесили по кустам жидкие бороды дыма их запоздалые костры. Жалобно проблеял козленок. А над последним перекатом Таруски отозвался ему ликующий возглас мальчишек, изловивших на спаренный спиннинг увесистого линя. И слышно их было на юру, где в кругу берез у дуба с юной листвой мерцают голубые огоньки лесных незабудок и стынут мраморные колокольцы ландыша, обступив невысокий холмик, озаглавленный гранитной глыбой…
Солнца нет, но все вокруг пропитано ясным его сияньем.
Зародился светлый день.
Зимой срубили тополь, и лежал он себе до весны целехонький, дремал на боку, ни о чем не подозревая. Пришла весна, всеобщую устроила побудку. Ненароком и поврежденный тополь разбудила — что ей, щедрой да всесильной.
Вспыхнули радостью жизни почки, распахнули на светлый мир глаза, а смерть в двух шагах…
Полуденный лес. Прохладный, сумеречный, еще майский в июне из-за тянучей весны и дождей.
Комариное, мотыльковое мелькание.
Холод росы на затененной травянистой тропе, снежинки ландыша.
Дубовое, осиновое редколесье.
И среди зеленого сумрака то здесь, то там солнечные колодца — поток света в кругу стволов. Вступаю в один из них и запрокидываюсь на его дне-лужайке. Нежно-голубой холст неба затейливо выписан ветвями дуба; листва еще полностью не развернулась, и они легки, ажурны. Рисунок их тонок и светел, соперничает с японской живописью…
Притих и сразу же стал различать новые звуки и голоса. Приблизилась робким попискиванием синица-хохлатка, достучался издалека дятел, а травы, отогретые вольными лучами, откликнулись шуршанием, шорохами, жужжанием, и неразрывно с ними то широкими ароматными волнами, то робким пахучим ручейком накатывали, наплывали пробужденные запахи…
И все это одним хозяином небесным обласкано — Солнцем. И встает оно перед нами в святом триединстве: цвет, звук, запах. И только человек вновь объединяет в себе эти радости земные.
Рано утром он подошел тихо-тихо, как ходит мама у нашего сна, чтобы не разбудить, а еще глубже убаюкать…
— Ага, опоздал, — поддразнил я его, усаживаясь к столу.
Но он не сдавался и все норовил заговорить, окликая меня то шепотом в листве, то громким покашливанием о жестяной карниз. И добился-таки своего. Выманил за порог, обступил ревниво со всех сторон.