Свет мой светлый
Шрифт:
…Был пыльный серый асфальт, и над ним — угрюмые, такие же пыльные тополя и липы. Но вот тысячерукий мастер принялся за дело. Сначала бесшумно смочил полотно и крупными каплями решительнно сбил лежалую пыль. И посреди парка темно-глянцевым отливом проступило панно, отразившее в себе преображенные деревья. Умытый великан Тополь, блистая доспехами и воинственно покачиваясь на ветру, вступил в соперничество с Кленом из-за красавицы Липы… Но водевильную сцену вдруг легко и необратимо перечеркнули маленькие сандалии, торопко шлепающие по лужицам.
Через асфальтовый центр парка, отстав от родителя на две вытянутые
И я подумал, что хитрюга дождь вовсе никакой не мастер-реставратор, а просто мальчишка, увлеченный переводными картинками.
И огромные пузыри в теплых лужах сразу зацвели луговыми одуванчиками, а самому вдруг остро захотелось отплясать босиком по этим лужам-лужайкам ликующий танец детства. И Клен, Тополь и Липа вовсе уже не водевильные герои, а три неразлучных друга детства. Мы, взявшись за руки, мчим по залитому солнцем лугу к своему «аэродрому», где в эту пору белым-бело от одуванчиков… И там разгорается увлекательный бой. Теперь мы летчики-самолетчики: занимаем исходные позиции — спиной к ветру. Осторожно, затаив дыхание, срываем белоголовое чудо, чтобы замереть на мгновение, пораженным, а потом единым духом пустить по ветру шлейф летучего десанта, издавая победный клич:
— Мое войско сильне-е-ей!
«Дождь-косохлест», «дождь-подстега». Сказано — высечено. Зримо — до мурашек на коже, словно за шиворот капли холодные занесло.
Не слова, а рыбки золотые, и пойманы они у щедрого хранителя чистых прудов Владимира Ивановича Даля. Пруды заповедные, да охота в них всякому поощряется. Потому как обитатели их свойство удивительное имеют — чем чаще их ловят, тем дольше их жизнь…
Июньские дожди наводнили ручьи и реки. И Сейм под Рыльском, притопив луговую переправу, по-весеннему вышел из берегов, расширяя рыбные гульбища.
Щуренок-глупыш карандашной длины неуклюже возится на отмели с непосильной добычей. Рыбешка и впродоль бы ему не пошла, а он ее поперек ухватил — как собака палку берет, — вот и мается, не в силах ни заглотнуть, ни оставить в покое бездыханного уж малька. Прибился к обломку кирпича, тычет в него рыбешкой, стараясь подтолкнуть ее вовнутрь, но все тщетно. Так увлекся хищник неискушенный, что всякую бдительность потерял — не осторожился занесенной над ним руки.
Выплеснул я его на берег. Трепыхнулся раз-рудгой и притих, совсем обессиленный. Взял в руки — никакого сопротивления. Только пастенку молочную разевает, будто говорит: мол, отпусти меня… не пожалеешь…
Пожалеть-то, конечно, не пожалею, потому как и не ловил я тебя вовсе, скорее — от глупой маеты выручал…
Ну а сам-то чего можешь?
На «щучье веление» тебя, и младенцу ясно, не хватит: мелко плаваешь… Разве что желание загадать, как на звезду падучую. Но стоит ли свои хотения к чужой воле на поклон засылать? Прошло время такое, детством-юностью отшумело… Все заглавные желания, пожалуй, исполнились, а на мелочи негоже сказку разменивать. Да и с меньшей радостью принимает
Опустил пленника в воду — одним упругим движением с ладони спорхнул и замер в полуметре, как бы заново примеряясь к воле обретенной. Потянулся снова к нему. Но тут-то было: ученого голыми руками не возьмешь….
Резво вильнул щуренок в сторону и пошел, пошел себе в глубину…
Июнь открывают тополя. Два-три солнечных дня — и теплым снеговалом обрушивается их одуванный пух. Летит он во все углы и щели, устилает тротуары, приглушает яркие, первозданные краски весны, переводя их в лето.
Не обходит вниманием и людей: нос щекочет, мешая дыханию, слепит глаза, застревая в ресницах, глядит несуразной сединой из волос, мелует темные одежды… Вроде и невелико испытание, но как проявляются в нем возрасты и характеры…
Мальцы изумленно таращат глаза на это невиданное чудо, гоняются за летучими пушинками, точно за мотыльками. У подростков развлечение попроказней: озираясь по сторонам — как бы вдруг не попало, — швыряют горящие спички в пуховые шлейфы, обрамляющие тротуары. Легким пороховым бегом проносится бесшумное пламя, обнажая россыпь опаленных семян…
И только для взрослых тополиный пухолет — событие раздражающее. Даже добрые души отмахиваются от него как от расшалившегося дитяти. А уж на сердитых и удержу нет. В парке, под тополями вековыми, где особо обилен крылатый сев, вспыхивают досужие дискуссии на тему: «И кто их только понасажал…» Самые же решительные (кому обычно до всего есть дело, потому как своего дела нет) готовы хоть сейчас взяться за топор, чтобы в корне пресечь это безобразие…
Словно и не тополя услаждают нас по весне хмелящим ароматом вздрогнувших почек, не они дарят прохладой в зной летний и оживляют воздушный прибой, не они радуют исполинской статью размашистых крон, держащих на могучих руках целые поселки птичьих гнездовий…
Как нетерпеливы мы бываем порой…
Пройдет всего несколько дней — и смоют, надежно упрячут в землю тополиное семя дожди. Смолкнут и ворчуны, забыв о решительных мерах…
А тополь все так же щедро и светло будет служить людям. Он всегда выше мелочных обид и неблагодарностей. Даже когда топором грозят…
Люблю слушать лес в непогоду. В разгульном шуме его слышится голос прибоя и стон волны, бьющейся о каменную твердь утеса… Безутешно, безответно… Но какой порыв, какое упрямство, сколько жизни!
И на берегу моря ночного чудится могучий голос дубравы, то закипающей под внезапным порывом ветра, то распевно качающей свои зеленые волны… А свежесть воздуха — как предвестье дождя…
Знойным днем присел передохнуть в лесу под дубок. Зажмурился, утопая в теплынь-тишине, и, видать, вздремнул, потому что вдруг ясно услышал ровный шум моросящего дождя.
Как это я не заметил его приближения?
Открыл глаза — обман: дождем и не пахнет. Прислушался — дождь идет. И голос его рождается не над головой, в густых кронах деревьев, а где-то на земле. Присмотрелся и нашел разгадку. Оказывается, сижу я на самой обочине муравьиной магистрали. Это они накрапывают своими шажками по пересохшей дубовой листве.