Свет мой Том I
Шрифт:
«А ведь вот так убивают» — пронеслось в его голове. И это не могло быть остановлено. Брат вот-вот уходил и вокруг не было ни души.
Передвигаясь лицом, Антон отодвигался от солдата вокруг колодезного сруба, а сам произносил все новые и новые убийственные слова.
Тот, видать, совсем обезумел. Так второй круг за колодцем сделали: сруб мешал немцу употребить карабин. И вдруг Антон бросил ему свистящим и хриплым голосом:
— Ну, стреляй, стреляй, гад, если тебе неймется. — Да еще язык ему показал: дескать, накось, выкуси.
И готовый ко всему, что могло быть, взял ведро с водой и расплескивая ее, пошел прочь без оглядки даже.
Солдат путался с карабином, снятым
Дальше было, как во сне. Много уже видел Володя то, как немцы убивали, как жертвы из спокойно, без суетливости принимали смерть, когда нужно было принять ее. Только пронеслось у него в голове: «Неужели я спасую? Сейчас закричу, заплачу? А как стыдно кричать, плакать. Перед кем? Может, все напрасно: это только чудиться мне? Нет, только бы не оглянуться, не поддаться слабости минутной. А что я побегу? Разве побегу? Да пошел он, знаешь..»
И в это время, словно кто балуясь, выругался: «Wertluckh!» и вопросил командирски:
— Was ist das?
Это подоспевший Вальтер вклинился между солдатом и Антоном, строго вопросил:
— Was ist das?
— Пусть псих скажет сам, что это такое, ответил Антон. Взял ведро, плеская воду, и шагнул с ним к крыльцу.
А на большаке скрипели по снегу немецкие повозки кованные.
XXIV
Предрождественские — после убытия Вальтера и его сослуживцев — смятение и мрачноватая суета среди них еще заметней усилились. Был даже момент, когда иные немцы, наверное, в панике решая, что они уже окружены или что их вот-вот окружат, горячечно выпрашивали у Анны: дескать, матка, ты не скажешь русским солдатам, что я был плохой немец? Выходило: каждый из них своей жизнью дорожил и в трудные минутки как-то смирнел и обуздывал свой буйный нрав, подумывая о собственной судьбе. Не то они полураздетые улепетывали из избы, потом, опомнившись, опять возвращались обратно в тепло. Это-то было вовсе не зря, не зря, небеспричинно: где-то близко пушки, о том напоминая, грохотали, и их грохотанье уже сюда доходило, оживляло воображение у всех.
По белоснежной сельской окраине нереально зелеными гусаками потопталось туда-сюда офицерье: оно вело рекогносцировку местности. Затем, в избу к Кашиным немцы понатащили тьму брикетов тола. Здесь, за околицей с восточной стороны — они разрывали сугробы и взрывали толом промерзлую землю: долбили ее под траншею и доты. Значит, готовились обороняться.
— Ну, was kamrad, скоро ли nach Hause fahren? — с подвохом спросил Антон у вполне еще приличного внешне ефрейтора-сапера, державшегося с какою-то отличительной уверенностью то ли в себе, то ли в своем мастерстве. Спросил, чтобы усыпить бдительность.
— O, nein! — отрицательно печально мотал светлой головой в пилотке, поглощено, почти мельком, занимаясь пиротехникой вдвоем с темноглазым солдатом. Они вставляли блестящие запалы в привлекательно гладкие, плотные, схожие с мылом брусочки желтоватого цвета и те выносили готовыми для взрывов.
Им, ловким заряжателям фугасов, представлялось двояким, можно сказать, удобством: они ночевали рядом (и с целью присмотра за своим взрывчатым хозяйством) и работали здесь же, в теплой избе, стоявшей предпоследней на этом краю деревни.
Антона разбирало любопытство. Нет, не одно ребячье любопытсво руководило им, когда он решил хорошо подсмотреть всю манипуляцию с подготовкой солдатами запалов. Он, выбрав момент, по-тихому вошел в горницу, где немцы очень аккуратно и собранно, неспешливо, как с часами, стоя, колдовали с брусочками тола и автоматически вставляли в их серединки запалы с тонкими проводками. Он даже потрогал руками
Да, тут Антон не совладал как-то с дыханием своим; оно сбилось с ритма, сперлось — и он прокашлянул слегка. То и выдало его, его опасное присутствие. Преждевременно. Ефрейтор быстро развернулся и, увидав его подле себя, на какое-то мгновенье аж лишился дара речи; он обложил на ящик тол и хлопнул ладонью по носу мальчишке — за то, что тот сунулся сюда, куда ему не следует соваться. И еще вознегодовал по-благородному — вышагнул за ним на кухню, руки вскидывал и тыкал ими в стенки, в потолок уже перед Анной, ничего не понимавшей:
— Nein! Alles fuk! Fuk! Fuk! Vojez! — актерски нес дальше окелесицу в таком же роде. Туман напускал. Уверенный в своей профессиональной правоте так предупредить об опасности взрыва. Какой мастер заботливый! Как же! Было-то известно, что тряслись они, гитлеровцы, только за себя. За кого ж еще? Лицемерили они насквозь.
Отмахнулся Антон от него, от его праведных слов. Удар в нос был не столько чувствительным, сколько, полагал, унизительный в чем-то. Полученный в родном-то доме. От иноземца какого-то.
— Да, фук! Фук! — отгрызнулся Антон. Шут с тобой. Так и нечего держать дерьмо, которое взрывается — тонну целую в жилом доме, unsere house, где живем мы, дети, все. Понял? Du fehrstehen? Малость соображаю кое-что…
И тот заморгал своими светлыми глазами. Видно, что-то до него дошло. Хотя бы, отчасти.
Итак, время разом сдвинулось, волчком завертелось. Это алчущее крови и все новых легких побед во имя этого воинство, оглушенные вдруг неприятельским — от русских — тычком в грудь, зашевелилось, заерзало. Оно ни за что не собиралось уступать в бою, конечно же, слабому, не воинственному противнику — советской армии, что считалось аксиомой; оно, опьяненное славными первоначальными победами, и не собиралось дальше пятиться с позором от Москвы. С этой целью поспешно возводились восточней Ромашино оборонительные сооружения, для чего крушились и разбирались (из-за бревен) сараи, овины и дворы, тем более, что живности никакой в них уже не осталось. В нежилых постройках выпиливались окошечки — замаскированные амбразуры. Даже поливались водой утрамбованный для его обледенения и придания ему, значит, наибольшей прочности и меньшей пулепробиваемости.
И так уже застали надменных гитлеровцев растерянность и суматошность в делах. А нашим жителям стало можно немножко воспрять духом и вздохнуть с надеждой: начало совершаться то, о чем все мечтали, думали, грезили и молились, что предугадывали и предсказывали, но что больше чувствовались в сердце своем — возмездие и даже не возмездие, а то, что возвращало им утраченные было жизнь и свободу.
Немцы, стало быть, рассчитывали здесь обороняться — основательно готовились к сражению.
В самом конце декабря 1941 года по распоряжению их комендатуры — вывозить на лошадях с передовой раненных солдат — Полю, как совладелицу (наравне с Анной) колхозной лошади, и нескольких других сельчан обязали в сей же момент выехать на санях в город Старица (в шестидесяти километрах от Ржева). За Старицей кипел фронт. Туда потребовали попутно подвезти провиант. Туго приходилось немцам: зима не щадила никого; все дороги позанесло — они стали непроездны не только для колесных фур, но и для грузовиков. Да то и другое, что и вооружение, было разбито в боях. Тысячи лошадей погибли.