Свет мой Том I

Кузьмин Аркадий Алексеевич

— Es ist kalt. Es ist kalt. — И лез погреться к натопленной русской печке.

— Впрочем, все солдаты не геройствовали перед стужей: озябшие, приползали в жилье греться. Наощупь в темных сенях долго нашари-вали ручку двери, бранились. И вот вваливались в кухню, смеша своей посинелостью и мелкой дрожью. Поделом им!

Они не считались ни с чем, не церемонились ни с кем. И у них не болела душа никогда.

Во время последующей с Гансом стычки, только что он, обнажив свой костлявый торс и развернув бельишко, засел на излюбленном месте в кухне за вшивую экзекуцию, сюда неожиданно за-явился знакомый малорослый офицер. Антон, находясь в возбужденном состоянии, со смелостью сказал вошедшему, что это, посмотрите, непорядок — что делает солдат: здесь же

малые, мы все живем… Как же можно позволять себе такое?.. Однако Ганс не сник под хо-лодным офицерским взглядом, а сам стал что-то доказывать, тыча рукой в валявшийся на полу солдатский ранец с рыжим верблюжьим мехом и затем и на братьев. Что такое?.. Где-то — где-то ребята сообразили вдруг: да он перед офицером-то обвинял их в том, что они якобы стащили у него кусок сыра и съели! Очу-мел совсем! Разумеется, офицер нацистский уже ощерился и вылупился на ребят. Подступил с допросом:

— Was?! Партизанен?! — Вновь за старые обвинения…

По-ребячьи бунтовали обвиненные задиристо, галдели, защищаясь.

— Нужен нам твой вонючий сыр! И задаром не возьмем.

— Гляди, еще и пустобрех! Сам потерял, а теперь потерянное ищет!

— Сидел бы в своей Германии — чего полез сюда? Обвинять нас в воровстве, когда сами все позахватали, все разворовали, всю Ев-ропу?!

Анна горячилась, вступившись за детей, руки прижимала к груди. Наташа что-то говорила по-немецки. На шум из передней выползли солдаты. И, хотя они недолюбливали своего собрата, сейчас они также дышали злобой, уже брызгали слюной, ополчаясь против хозяев. Чиновный нацист пуще гневался и расходился.

И тут невероятное, или нечто примечательное, появилось так вовремя, что нападавшие все, увидев это, одновременно затихли, как завороженные: из-под глубоких нар, на которых ребята обычно спа-ли, мягко, царственно и по-хозяйски вышла серая кошка Мурка с целехоньким куском сыра в зубах! Она шагом вышагивала в насту-пившей тишине вдоль беленой печки. И никто не останавливал ее. Спустя мгновение, опомнившись, Антон рванулся к ней и успел выхватить из кошачьих челюстей нечестную добычу. Топнул ногой:

— Брысь!

Протянув злополучный кусок сыра Гансу, положил его перед ним на табуретку:

— Твой? Узнал?

Ганс лишь утвердительно качнул головой. На большее его не хватило.

— Бери! И не теряй. Тогда и найдешь у себя…

Желтолицый офицер сердито что-то проворчал, повернулся и ушел. Нешуточный переполох сразу улегся. И все опять остались при своих же интересах.

Так и шло житье-бытье. Одно вытье.

Немцы пока возводили свои укрепления.

XVIII

Анне зримо запомнилось следующее. Завечерело, и выясняло на мороз; на заходе чернелись по-крокодильски вытянутые тучи с пастями и рдяными закраинами.

Она будто вкопанно стояла на пригорке деревенском, между про-чим смотрела на перемещение и сталкивание этих разошедшихся туч и видела вместе с тем на воске сходящихся и расходящихся дорог, среди фиолетовых сугробов и густевших пятен построек, надвиженье на себя беспорядочной массой помраченно-усталого ига сверхлюдей-немцев. Были они, конечно же, потрепанно-поби-тые и очень удрученные и замкнутые. И — словно сонные или не-живые — водили обындевелых короткохвостых лошадей на водопой к проруби. Некоторые — даже в шлепанцах (и это добро они таскали с собою), из которых выступали, белея, голые обморо-женные пятки.

Видно, особенно суровым предстоял перед ними месяц декабрь на Руси, не своими холодами, нет, — были еще незначительные, не — декабрьские холода, еще не установившиеся нынче, а поворотом всей войны, чего они, еще не осознавая полностью, испытывали на себе, — они уже откатывались и бежали! Небывалое! Хотя они и склонны-то были винить во всем наш континентальный кли-мат, — они уже кисли, мерзли, пропадали. Сработала отдача. Занесенный на нас молот отлетел от наковальни и ударил боль-но в руки. Все теперь поняли это. Их пыл пошел на убыль. Ужа-снулись они вдруг тому, во что ввергнули себя, какую

разгне-вали силу; им нельзя было теперь ни кончать и ни стоять, а вот продолжать — они продолжали начатое по привычке — уж вслепую.

Уймища замотанных, закутанных, как чучела, немецких сол-дат в этот вечер, хлопая входной дверью и выстужая избу, вхо-дила, выходила и снова входила и проходила, стуча задубевшими сапогами, вперед на ночлег; так втиснулись сюда — и разложи-лись вповал по всему полу — свыше двадцати, как считали, таких неполноценных гренадеров. И когда затихли их хождение и уст-ройство, из передних комнат уж- прослышалось бредовое бормо-тание со стонами и оханьем. Еще раз дернулась отсюда дверь: кашляя, выполз чахоточного вида солдатик с нашивками на пе-хотном мундире, в насунутых на голые ноги войлочных шлепанцах, в каких он и водил поить лошадей — пополз на морозную улицу. Там, около крыльца, он потоптался на месте, не воспринимая, верно, стужи и не соображая, зачем выполз, безразлично погла-зел он по сторонам, с видом отрешенного, забытого всеми, постоял еще и, возвратившись, словно лунатик, прошаркал опять в переднюю.

— Ну и ну! — Кашины взглядом проследили за ним.

Это был настоящий лазарет. Ни пройти — больные солдаты ва-лялись, как бревна; ни передохнуть: спертый воздух — какой-то специфический, чесночно-дустный, им, немцам, свойственный, запах висел, запахи лекарств, горохового концентрата, сыра и т. д.; ни забыться от этого — и ночью и днем ворочаются, храпят, что-то выкрикива-ют во сне, вскакивают, стонут. Кто из них всецело был занят своими ранами, оханьем и стоном, примочками и припарками, кто — бесцельным ползаньем взад-вперед и жеваньем чего-нибудь, кто — письмами на далекую дорогую родину, кто — отлеживаньем в углу, кто — вопросами этой войны и отношения к русским. И в целом эти нестарые еще люди, так тесно жившие здесь больше недели и дышавшие потом друг друга, были страшно отдалены друг от друга своими уже состарившимися интересами и потребно-стями, несомненно, определяемыми их теперешним положением.

Среди этих немцев были такие, которые только угрюмо требо-вали горячей воды или подогреть что-либо из еды. Были и та-кие, которые пытались заставить Анну постирать их вязаное, провонявшее белье; Анна отказалась наотрез — сказала, что руки болят у нее (это верно было). Были и такие, которые частенько выползали в кухню и здесь, рассаживаясь, молча давили вшей. Был и такой, кто искренне искал союза с Анной и детьми ее, старался поговорить.

Но и были просто невыносимые ходячие-бродячие, требовавшие и то и другое и делавшие сами с тупой бычьей наглостью все, что было им угодно. Особенно один скособоченный длинношеий и почти безволосый, на висках синие прожилки, — он до вещей был охоч, а другой — такой мурластый, дымчатый хомяк, по обыкно-вению вынюхивавший (в натуральном смысле), с сонными глазами, где что плохо положено, и запихивавший то за обе щеки (все был голоден). Чуть только что — глядишь, он уже пробирается на промысел. Уж все убирай, прячь подальше — не то доглядит, при тебе возьмет, глазом не моргнув. Завалящую корку хлеба, так корку найдет; схватит с полки из-за занавески, начнет жадно челюстями ворочать. Для своей меньшой, Тани, хлеб получше Анна выпекала, все-то остальные уже ели хлеб примесной — с перемоло-тыми картофельными и свекловыми очистками, жмыхом и пр.; и тот оставляемый для ребенка хлеб он ухитрялся на глазах стащить — оставлял без него малышку. Вареные картофелины выхватывал из чугунка. Кашины прозвали его скотиной недодоенной.

Они во время его нового вынюхивания чего-нибудь на кухне, когда он обшаривал полки, говорили при нем, дерзко и свирепо глядя на него:

— Он — как худая скотина действительно: не может сам собой руководить.

— Куда там? Сало, свининки еще спрашивает! Съеденной самими же…

— Свининки — на боку сининки, чтоб хотчей бежал отсюда.

И ему:

— Угощать вас надо тем, чем ворота подпирают. Понял?

Понимал, должно, хотя б по интонации, — и рычал, клыки по-казывал, чучело гороховое. И уползал, оскаленный, рычавший.