Свет мой, зеркальце, скажи…
Шрифт:
Если честно, то кроме «здрасьте» и «до свиданья», моя работа с технической службой никак не пересекалась. Но, работая в маленьком коллективе, все знали, кто есть кто. Я постоянно имела дело с телеграфистками, которые довольно часто теряли один из вариантов текста – русский или украинский, особенно, когда сразу поступало много материалов. И заходила в телетайпную, когда нужно было срочно отправить «служебную» в Киев по случаю «пойманной блохи». А могла и не заходить вовсе, общаясь с ними по громкой связи и бросив свою записку в специальное окно, через которое они скидывали мне всю поступающую информацию.
Сейчас, когда десятилетия спустя пишутся эти строки,
Ведь даже, когда я вспоминала, как бежала под безобидным слепым дождем по Сумской, память сердца выдавала еще одну картинку… И тоже о дожде. Как однажды попала я под летний харьковский дождик лет этак через пять после рокового восемьдесят шестого… Каждое лето я приезжала погостить с дочуркой в родительский дом.
Здоровая и веселая поехала однажды за разными хохляцкими вкусностями на «Конный рынок», который находился почти рядом, на расстоянии двух трамвайных остановок. Было душно, жарко… Пошел мелкий дождичек.
«Как хорошо, как приятно освежает», – подумала тогда я.
Капли падали на волосы, обнаженные руки, плечи, ведь на мне был открытый топик. Помню, меня так поразила эта картина: дождик небольшой, но над головами горожан мгновенно заколыхалось море разноцветных зонтов (паросолек по-украински). Еще удивилась: как-будто я не в южном городе, а в вечно дождливом Питере, где наличие зонта при себе практически является ежедневным обязательным атрибутом. А парасолька – какое-то веселое, радостное слово…
Я уже подходила к родительскому дому, когда вдруг ощутила, что ступаю на каких-то странных «ватных ногах», и вовсе уже не здоровая и веселая, какой была всего лишь час назад. У меня вдруг не стало сил, хотя ничего не болело.
– Ой, не пойму, что со мною, но мне как-то плохо, – сказала, переступив порог родительского дома и бросая сумки.
– Так ты ж под дождь попала совсем обнаженная, – сокрушались мои родственники, – быстро мойся и переодевайся…
Даже не размотав полотенце с вымытых волос, я прилегла на кровать. Лучше мне не стало. Ощущение было таким, словно кто-то вдруг забрал у меня все силы, или обескровил. Десять дней, словно, выпали из жизни. Меня всё это время понемногу отпаивали красным вином, и сестра Валя давала мне какие-то таблетки, которые она пила «от щитовидки».
Все эти дни я или лежала, или сидела в тени сада родительского дома. Меня кормили вкусным хохляцким салом, творогом. Я срывала красивое яблоко или спелый оранжевый абрикос в саду и, обессиленная, поневоле не могла не думать о «круговороте вещей в природе». Например, о сочной зеленой травке, политой тем же дождиком, под который случайно попала и я. Травке, съеденной затем коровкой, которая дала молоко, из которого сделали потом вкусный домашний творог. Или о таких соблазнительных фруктах, которые свисали с веток нашего сада и были политы тем же дождем, и которые мы все ели: мои родители, сестры, племянники, моя маленькая тогда дочурка…
И понимала, что все мы: и стар, и млад – постчернобыльские дети. И никуда от этого не деться. И Джина, однажды выпущенного из бутылки, уже никогда не заманить туда обратно. Никогда…
Об этом думала я тогда, когда так внезапно заболела, хотя у меня ничего (вот парадокс!) и не болело. Просто не было сил. Через десять дней мне полегчало. И я постаралась быстрее забыть о «странной болезни». Потому что, если продолжать думать обо всем этом, то можно сойти с ума…
(Но Джин будет напоминать о себе постоянно. То преждевременным уходом пожилых людей из жизни, то болезнями, которыми болеют
Сейчас, оглядываясь назад на то время, я вовсе не склонна идеализировать работу в том коллективе. Как во всяком живом организме, здесь были свои «болячки» и «заморочки». И еще раз доказывала свою правоту пословица, что «рыба тухнет с головы». Я имею в виду, прежде всего, нашего главного начальника – заведующего местным отделением ТАСС. У меня осталось о нем не очень приятное воспоминание, хотя мне лично он не сделал ничего плохого. (Хорошего тоже).
После перенесенного инфаркта он больше отсутствовал на своем рабочем месте, нежели присутствовал: пребывая то в санатории, то на больничном, то на профилактической проверке в кардиоцентре, то, руководя производственным процессом из своей квартиры по телефону. Может, так оно было и лучше. В смысле, постоянного отсутствия его присутствия. Когда же он появлялся на своем рабочем месте, то считал своим долгом давать всем разгон, считая, очевидно, что без него все обленились и распустились.
Доставалось, прежде всего, главному редактору – женщине, которая волокла на себе весь этот воз и за себя, и «за того парня». В смысле за него же – постоянно отсутствующего заведующего.
Но больше всех «доставал» он одного из корреспондентов, которому было лет пятьдесят и который тоже перенес инфаркт. Тут, по-моему, была, вообще, замешана какая-то патологическая, необъяснимая ненависть. То ли он не мог выносить этого человека, потому что тот невольно напоминал ему о перенесенном недуге, то ли он просто «клевал» его на правах «главного петуха» по причине какой-то давней неприязни. Но, как только начальник появлялся на работе, тот сотрудник на следующий же день брал больничный. И не в целях самосохранения, а по медицинским показаниям. Такая странная жестокость была непонятна многим.
Мне же, чисто внешне, заведующий нашим отделением напоминал подозрительного страхового агента советских времен. Были такие подозрительные товарищи: работа у них была такая – никому не доверять и всё перепроверять…
Наш же начальник, вроде бы, в своем далеком прошлом имел даже какое-то отношение к московскому Литературному институту. Помню, как на его юбилее, в момент служебного застолья, была прочитана телеграмма от известного советского поэта. Наш заведующий, в окружении своей жены, дочери буквально расцвел. И я тогда же подумала: ну, и сидел бы в окружении своих внуков и близких на даче, на свежем воздухе, а не в духоте рабочего кабинета. И радовался бы жизни после перенесенного инфаркта, персональный пенсионер… Ан нет. Так, видно, жалко было расставаться с номенклатурными привилегиями: служебной «Волгой», личным шофером, хорошей зарплатой, возможностью поиздеваться над тем, кто ниже тебя по служебному рангу…
Как-то однажды душным летним днем, я, облаченная в облегающее фигуру платьице белого цвета из тонкого хлопка, вышла из своего кабинета и направилась в сторону «приемной». Навстречу мне шел наш заведующий. Из-под неопрятно торчащих в разные стороны полуседых и жестких бровей выглядывали, как всегда, настороженные глазки-буравчики. Слипшиеся остатки чуба прилипли к вспотевшему лбу.
Поравнявшись с руководителем, я поздоровалась.
– Саша, – обратился он ко мне по имени, и в то же время неожиданно строго. – Вот я сейчас увидел вас в белом платье и сразу вздрогнул. Вы мне напомнили медсестру или врача в белом халате, и я сразу вспомнил про больницу.