Свет мой, зеркальце, скажи
Шрифт:
– Час? Половина второго?
– Час. Ваша служанка пришла в восемь тридцать. Вы оставили её там, а когда вернулись в полдень, она уже ушла. Я точно воспроизвожу события?
– Не знаю. Я не помню, как и когда вернулся.
– Но очевидно, что вы вернулись к себе. Вас взбесило отсутствие верной Офелии, не удосужившейся отработать положенное время. Еще больше вас взбесило оставленное на телефонном столике послание...
– Не на столике. Эта безмозглая мексиканская кретинка стирала его под краном в ванной комнате. И приклеила на стенку.
–
– Я верю в то, что я вижу. Это мания. Почему я должен верить в то, что вы хотите вдолбить мне в голову. И я думаю вот о чем: каким боком вас касается это дело? Кто просил заняться мной?
– Ах, Питер! Это по вашему же настоянию я здесь, как заметили вы, занимаюсь Вами. Вначале, в шоковом состоянии, вы обратились к мужу вашей бывшей жены. Видный адвокат, ловкий манипулятор законностью. Но он вас не устроил. Потому теперь моя очередь.
– Итак, вы знаете, что произошло между Гольдом и мной. Вы видели нас в ванной комнате.
– Как сейчас вижу вас. Но только потому, что вы допустили меня в ваше подсознание. Вы сделали меня частью себя. После трех пропавших лет вы впервые наконец-то повернулись ко мне и только что попросили этого бедного доктора Эрнста, этого педанта и старого болтуна, вывести вас из джунглей. Вы объясните кажущееся необъяснимым. Вы одним махом проясните, кто бросил труп в вашей квартире с вашим же револьвером неподалеку. Не так ли ?
– Никогда в жизни!
– Ах, что за извращенность! Вы пытаетесь выйти из тьмы, настойчиво просите помочь, а когда вам предлагают это, закрываете глаза. Но я настаиваю на том, чтобы вы немедленно их открыли. Хотя время торопит.
– Чтобы сделать что?
– Открытие. Откровение.Это вы должны были понять за прошедшие три года. Я надеялся, что вы решитесь на это, каждый раз, когда вы приходили сюда.
От него исходила елейная заботливость, обнадежившая меня.
– То, на что вы, мой друг, особо надеетесь, - это подвернувшийся случай исследовать и открыть мою жену. Вы её вспоминаете? Эта маленькая призывная секс-бомбочка, заставлявшая вас набирать воды в рот всякий раз при взгляде на нее? Может быть, вы хотели соблазнить её здесь, в этой комнате. И вписали бы визит на мой счет. Такой вот вариант, что вы о нем скажете?
– Это очень показательно. Два наваждения спутались: страстная ревность и рассудительная забота о деньгах. Вы паникуете, кидаетесь топиться, но только горькая морская вода заполняет ваши легкие, как вы хватаетесь за соломинку этих наваждений.
Ах, этот голос, чертовски мягкий и шуршащий, словно тающая пена на пляже, гонимая бризом. Эти дряблые губы, как у подводных созданий. Я чувствую, как морская вода заполняет мои легкие, я чувствую, как перехватывается дыхание. Я задыхаюсь, меня душит. И тем не менее я стараюсь твердо произнести спасительные слова:
– Это кошмар, дурной сон, и только.
Губы двигаются медленнее. Голос затихает и становится ниже, как из-под иглы на останавливающейся пластинке.
– Сон? Тогда проснитесь. Вам нужно
– Я не могу.
Я могу лишь захлебываться в солоноватой и теплой воде Гольфстрима. Крепкие руки поднимают меня над волнами и выносят на пляж.
Мой отец.
– Это только испуг, и все, - кричит он матери, бросившейся к нам.
Тон его голоса заставляет думать, что он находит мою неудачу забавной. Он опускает меня на землю, я выплевываю воду. Горло и нос горят.
– Ах, Бубба!
Мать становится на колени и прижимает меня к себе. Мой подбородок касается её нагретого солнцем плеча, слюна стекает по её белоснежной спине.
– Бубба, Бубба, я так испугалась! Никогда не делай так больше, слышишь!
Очаровательный голос, мягкий, певучий акцент южанки из Джорджии. Все слова округлены, смягчены. Просто музыка. И я понимаю, что её страх реален. Из-за него она оставила свой огромный зонтик от солнца. Она проводит под этим зонтом все время, когда мы приезжаем из Майями на пляж. Она никогда не заходит в море. Никогда не принимает солнечные ванны, никогда её нос не розовеет и не обгорает. А сейчас, и причем из-за меня, она распростерта под солнцем.
– Чудная картина, - замечает мой отец.
Я сломлен, я пытаюсь высвободиться из ароматных и нежных объятий.
– Все нормально, мама, клянусь. Все прошло.
Я отстраняюсь. Отец указательным пальцем приподнимает за подбородок мое лицо и подмигивает.
– Браво, Бубба. Ты больше не боишься, верно? Ты готов вернуться в воду и плыть чуть ли не до Европы, не так ли?
Я щурюсь от солнца и смотрю на него, стоящего в потоке света. Золотистый отблеск зубов позволяет понять, что он улыбается.
– Конечно, - подтверждаю я.
Мать поднимается.
– Том Хаббен! Если ты испытываешь желание научить своего сына тонуть, я буду тебе благодарна, если это произойдет не в моем присутствии. Я не могу это видеть!
– Вспомни, дорогая: когда падают с лошади, все, что нужно сделать тотчас же подняться.
– Может быть, но заметь, я не вижу на этом пляже лошади.
Мать кладет руку мне на плечо, руку легкую, но достаточно весомую, чтобы понять, кто командует.
– С меня довольно солнца и морской живности, спасибо. Мы сейчас же возвращаемся и плотно завтракаем, а затем захватим бабушку и пойдем в кино. На Фледжер Стрит идут "Унесенные ветром".
"Унесенные ветром"... 1939 год. Мне десять лет. Я впервые увижу этот фильм. К черту солнце и морскую живность.
– Великолепно!
– восклицает доктор Эрнст.
– Превосходная работа. Все детали на местах.
Теперь он уселся на бюро, уперев руки в жирные ляжки.
Разочарование - тяжкий груз. Я должен проснуться в своей кровати, одеяла влажны, а пододеяльник смят после борьбы с моим кошмаром, гноящиеся глаза стараются разглядеть, который час. Мне необходимо встать, пройти в ванную комнату и не найти там никаких следов преступления. Нет ни трупа, ни револьвера, ни крови. Нет и убийства.