Свет с Востока

Шумовский Теодор Адамович

За двумя вокзалами

85

Ника горестно вздохнул.

— Выяснять не станут. Вероятно, дело передали на трибунал по­тому, что нам пришивали террор. Тебе его сватали?

— Да, приписали подготовку покушения на Жданова. Это как всем, арестованным в Ленинграде. Только быстро отстали, наверное, остатками ума поняли: ни в какие ворота не лезет.

— Меня тоже обвинили по террору, и я не помню, осталось ли это в протоколе. Все плохо.

Я положил руку на Никино плечо.

— Брось. Что будет — то будет, перемелется. Если засудят, пода­дим кассацию... Не может быть, чтобы карали невиновных. Все-таки, следствие — это одно, а суд — совсем другое, тут

и адвокат полагается.

Ника хотел возразить, но тут шумно приоткрылась дверь и сразу столь же шумно захлопнулась. Это впустили к нам Леву Гумилева.

— Ну, вот, все в сборе, — сказал он, подходя. — Здорово, братцы.

Как давно мы расстались, как долго не виделись! Вспоминали ун­иверситет, своих учителей, друзей. Дивились внешнему виду друг дру­га: у Левы и Ники за месяцы неволи отросли усы и окладистые бороды; у меня растительности было меньше, но сильно исхудало лицо, глубо­ко запали глаза.

— Вот так, братцы, — задумчиво проговорил вдруг Лева и вздох­нул.

— Сидим и ждем, когда нас начнут судить по ложным протоко­лам.

— Тебе хорошо, — грустно пошутил я. — Ты как расписывался? Достаточно к первой букве имени приставить первый слог фамилии и все будет в порядке: «Лгу».

— Я так и делал! — вскричал Лева и засмеялся. Даже удрученный Ника улыбнулся злой игре букв. Постепенно речь зашла о филологии, потом все мы углубились в историю Востока. Пошли споры, до кото­рых Лева был большой охотник. Вечно — и когда мы учились в уни­верситете, и сейчас — он доказывал что-то свое, но и у меня было соб­ственное мнение, и Ника уже думал по-своему. Так, воюя доводами, приводя одно изощренное возражение за другим, каждый из нас поза­был, где мы находимся, и выпала из головы мысль о трибунале. Тю­ремная ночь с 26 на 27 сентября 1938 года подходила к концу: обесси­ленные спорами, мы прикорнули друг возле друга.

Утром нас подняли, заперли в грузовик, повезли, высадили. Снова слепой асфальт казенного двора, снова лестница, коридор — и узкий

86

Книга вторая: ПУ'} 1ЛЕСТВИЕ НА ВОСТОК

застенок, словно в первый деьь заключения, тогда, 11 февраля. Как давно это было! Но сейчас я вижу стены, исцарапанные надписями. Мы трое вглядываемся в знаки человеческой скорби, в памятники отчаяния и мужества. Раньше мы читали с Никой древние семитские рукописи, теперь читаем новейшие русские: «Здесь седел...» Кто-то, не умудренный большой грамотностью, хотел начертать «сидел», но ка­кая красноречивая ошибка! Здесь в течение нескольких мгновений седеют, отсюда — как часто — не выходят, а выносят. «Смотрите! — возбужденно шепчет Лева. — Они уже осуждены!» Эта надпись о судьбе шести знакомых ему студентов: фамилия — срок, фамилия — срок. Двум дали по шесть лет исправительно-трудового лагеря, двум — по восемь, двум — по десять. Рядом другой рукой надпись по-немецки: «Несмотря ни на что!» А дальше — по-итальянски — стих Данте, легший на врата ада.

Нас выпустили и повели наверх. Впереди — конвоир, за ним Лева, за Левой конвоир, за ним я, за мной конвоир, за ним Ника, а за ним все шествие замкнули два конвоира. Пятеро вооруженных людей про­тив трех безоружных. Когда недомыслие хочет представить себя силь­ным, оно невольно обнажает свою слабость, заключенную в трусости.

Ввели в небольшой зал, мимо построенных шеренгами стульев, усадили в первый ряд. Перед нами был длинный стол, за которым восседали судьи; конвоиры встали позади обвиняемых. Из окна за судейским столом открывался вид на площадь Урицкого — Дворцо­вую — с ее вечными столпом и ангелом. Вот где поместился военный трибунал — в самом сердце великого города.

Председательствовавший

Бушмаков, члены суда Матусов и Чуй-ченко, секретарь Коган были в военной форме; по замыслу подготови­телей процесса это должно было производить устрашающее действие на подсудимых. Никакого адвоката, одни прокуроры. С конвоирами, готовыми кинуться и растерзать по первому знаку — девять человек против трех беззащитных.

Первым допрашивали Гумилева.

— Признаете себя виновным?

— Нет.

— Как же так, — сказал Бушмаков, лениво перелистывая лежав­шее перед ним дело, — вы же подписали.

— Меня заставили следователи: Бархударян и тот, другой, в про­токоле он указан. Я подвергся воздействию, были применены неза­конные методы...

За двумя вокзалами

87

— Что вы такое говорите! — прервал Бушмаков. — У нас все де­лается по закону. Пытаясь уйти от ответственности, вы делаете себе хуже. Тут же ясно написано: я, Гумилев, состоял... проводил система­тическую... ставил своей целью... Теперь запирательство бесполезно. Садитесь.

Таким же образом, повторяя наскучившие обвинения, председа­тель говорил с Ереховичем и со мной. Члены суда безмолвствовали, никто из них не попытался обратить внимание на отсутствие незави­симых доказательств, на грубую работу обвинителей. Глядя на ску­чающие лица военных судей, можно было сразу понять: присутствуя при очередной — сотой, тысячной или десятитысячной — расправе, зная, что обвинительный приговор предрешен, они хотели, чтобы все это скорее кончилось и можно было бы вернуться к житейским удовольствиям. Поэтому, важно удалившись по окончании судебного следствия в совещательную комнату, они там, наверное, просто пили чай и переговаривались о всяких разностях.

Мы же на это время были уведены в знакомый застенок. Потом охрана вновь привела нас в зал, и мы услышали, что именем... воен­ный трибунал, рассмотрев... приговорил Гумилева к десяти годам заключения в исправительно-трудовых лагерях с поражением в правах на четыре года; Ерехович и я получили по восемь лет лагерей с пора­жением на три года. Всем троим была определена конфискация иму­щества — скудных студенческих пожитков.

Ну вот. Отныне мы уже не подследственные, а осужденные. На все представление ушло примерно три часа. Когда занавес пал, нас погру­зили в машину и повезли прочь. Куда на этот раз?

Паскаль как-то сказал:

«Справедливость является предметом споров. Силу легко узнать, она неоспорима. Вот почему не смогли сделать так, чтобы справедли­вое было сильным, а сделали сильное справедливым».

Но вот много лет спустя мне довелось видеть фильм о художнике Эль-Греко: место действия — Толедо, время — 1576 год. Эль-Греко схвачен инквизицией. «Я невиновен», — говорит он судьям. — «Дока­жи это», — отвечают ему. — «Но где доказательства моей вины?» — «Святая инквизиция не нуждается в таких доказательствах» — заяв­ляют судьи, помня, что арестован он по доносу набожного сына церк­ви. И все-таки инквизиция находит Эль-Греко невиновным и отпуска­ет!

Даже инквизиция...

88

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Когда мой брат, приехавший в Ленинград из далекого Азербай­джана, смог попасть на прием к одному из осудивших меня членов трибунала, тот сказал ему обо мне:

— Я знал, что он и его товарищи невиновны — с делом-то знако­мился. Но ничего нельзя было сделать, сейчас такое время...

Разговор происходил вскоре после суда.

«Такое время...» Перед этим временем оказались бессильны все— от пастухов до маршалов, от целеустремленных юношей до старых революционеров, от узников до судей.