Свет с Востока
Шрифт:
Твой лоб в кудрях отлива бронзы, Как сталь, глаза твои остры. Тебе задумчивые бонзы В Тибете ставили костры. Когда Тимур в унылой злобе Народы бросил к их мете, Тебя несли в пустынях Гоби На боевом его щите.
И ты вступила в крепость Агры Светла, как древняя Лилит, Твои веселые онагры Сверкали золотом копыт.
Был вечер тих. Земля молчала. Едва вздыхали тростники И, от зеленого канала Влетая, реяли жуки. И я следил в тени колонны
92
Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК
Черты прекрасного лица И ждал, коленопреклоненный, В одежде розовой жреца. Узорный
Тогда бы вспыхнуло былое, Жрецов торжественный приход И пляски в зарослях алоэ, И дней веселый хоровод.
Но лоб твой, вычерченный строго, Таил такую смену мук, Что я в тебе увидел бога И робко выронил свой лук.
Толпа рабов ко мне мс I нулась, Теснясь, волнуясь и крича, И ты лениво улыбнулась Стальной секире палача.
2 декабря истекли последние часы напряженного ожидания, наш этап двинулся. Говорили, к Беломорканалу— Беломорско-Балтий-скому каналу имени Сталина
«ПОВЕНЕЦ — МИРУ КОНЕЦ»
Медвежьегорск, Медвежья Гора, Медвежка— три имени обозначают городок, прильнувший к самому северному краю Онежского озера. В 1933 году здесь по холодным и пустынным улицам ходил ссыльный востоковед Василий Александрович Эберман. Один из ближайших учеников первостроителя советской арабистики академика Крачковско-го, Василий Александрович посвятил свою научную жизнь исследованию средневековой арабской и персидской поэзии. Но зревшему творчеству судьба отвела всего десять лет; ибо до них была университетская подготовка, после них — тюрьма, закончившаяся смертью.
«Повенец — миру конец»
93
Эберману принадлежат печатные статьи, в частности — «Арабы и персы в русской поэзии»; он опубликовал несколько выполненных им стихотворных переводов с арабского. В последние годы Василий Александрович изучал то, что смогли сберечь двенадцать веков из произведений поэта Ваддаха из Йемена, и вскоре должно было появиться первое издание его стихов. Имя этого человека, павшего жертвой разделенной любви к жене самодержца, в свое время привлекло и внимание Стендаля.
27 июня 1930 года работа над сборником арабского поэта была пресечена: Эбермана арестовали и отправили в ссылку. Тот, у кого отняты не только свобода передвижения, но и книги, содрогается от особой боли, понятной не каждому; она была тем сильнее, что Василию Александровичу шел всего тридцать первый год. Горькое утешение он отыскал в том, что стал сочинять «Венок сонетов», посвященный трагедии давнего поэта, которого он уже не мог более изучать за письменным столом; так искалеченная птица пытается приспособиться к изменившимся условиям, чтобы продолжать жить. Над Медвежь-егорском низко висело сумрачное небо; задумчивый бледный человек в стеганой телогрейке медленно ходил по стынущим улицам, губы шептали только что созданные, прилаженные друг к другу слова:
Жену халифа в праздничной Медине В торжественных и чувственных стихах Воспел красавец-юноша Ваддах. Она любовь дарит ему отныне...
С озера в лицо дул холодный ветер, а Эберман продолжал творить сонеты о солнечных арабских городах и сердцах.
... Ну вот, а теперь,
Конвой привел нас, пеструю толпу этапников, к пристани. Каждому при входе на баржу выдали по буханке черного хлеба и по две
94
Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК
вяленых рыбины — сухой паек на три дня. Всех спустили в трюм, как в средние века поступали работорговцы с невольниками, вывозимыми из Африки. Черный пол трюма тотчас же усеяли мешки и тела. Мы с Левой поместились в углу у продольной балки.
— Хорошо, что Нику не отправили, — сказал я. — В больнице все-таки легче.
— Во-первых, это еще как сказать, — рассудительно возразил Лева, — а потом, знаешь, его могут по выздоровлении так загнать куда-то, что и следов не сыщешь.
Кончился день, прошла ночь. Баржа пересекала Онежское озеро в неизвестном направлении. Сквозь щели с палубы пробивался студеный ветер. Тяжелые изжелта-серые волны, которые можно было разглядеть сквозь зарешеченные иллюминаторы, бились в борта, отваливались, уступали место новым и новым. Люди коротали время в разговорах и сне, благо их пока не тревожили.
7 декабря сверху открыли дверь на палубу, скомандовали:
— Всем выходить!
Поднялись по узкой лесенке, огляделись. Баржа стояла на широкой реке, у причала, за которым простирался вдаль высокий глухой забор из почерневших от времени досок. Прошли по шатким сходням, построились, двинулись, остановились у проходной. Охранник, зевая, вышел из караульного помещения, принял у конвоя документы, открыл ворота и впустил нас в зону, пересчитывая пятерками. Барак с бревенчатыми стенами, слезившимися от разлитой в воздухе сырости, ждал новоприбывших.
Назавтра этап, разделенный на три бригады, погнали к знакомому причалу. Плотников во главе с бригадиром Зотовым увели на какое-то строительство, других человек двадцать послали чинить лежневку — лесную дорогу для доставки заготовленных бревен к штабелям. Третью бригаду, в том числе меня с Левой, поместили в просторную лодку; рядом качалась меньшая, туда вошли конвоиры. Старуха и мальчик из ближней деревни перевезли всех через реку к неясно темневшему складу круглого строевого леса.
Так и пошли дни: утреннее плавание туда, вечернее — обратно; распиловка двуручной пилой, на пару с Левой, лежавших стволов на «балансы», «пробсы» и что-то там еще. Неподалеку, путаясь в полах еще домашнего пальто, утомленно и равнодушно пилил 64-летний немец Брандт. Напарник на него покрикивал: «давай, давай, старик, я за тебя ишачить не буду!», иногда вместо «ишачить» появлялись «ман