«Свет ты наш, Верховина…»
Шрифт:
Поезд задержали надолго и отправили только в сумерки.
Когда мы отъехали несколько километров от Воловца, состав замедлил ход. В вагон вошли два жандарма и, встав у дверей, приказали:
— В окна не смотреть! Отвернуться! Живо!
И в этот момент я заметил, что в вагоне стало светлее, а еще немного — и на стенах, на лицах людей появились малиновые отблески огня: что-то горело по обеим сторонам дороги.
— Ох, и светло! — шепнул кто-то позади меня.
— Ничего! — согласился другой. — Будет светлее! Самый свет, он еще впереди!..
И осенью сорок четвертого года мы увидели зарницы этого приближающегося к нам света.
Это
— В Словакии восстание, Иване… Баннская Быстрица в руках восставших, а воинские части Тисо переходят на сторону народа…
Я с силой сжал руки Анны и, усадив ее на стул, засыпал нетерпеливыми вопросами.
— Подробностей я не знаю, — отвечала она, — но восстал народ! Понимаете, что это такое?
И действительно, восстание, вспыхнувшее в соседней поруганной и истерзанной глинковскими [39] фашистскими молодчиками Словакии, разрасталось день ото дня, охватив центральные районы страны. Это был взрыв народного гнева такой силы, что в нашем крае оккупанты стали поспешно эвакуировать свои семьи вглубь Венгрии, а Анна Куртинец поручила мне передать по моим притисснянским адресам распоряжение подпольного комитета: быть в боевой готовности.
Забеспокоились не только сами оккупанты, но и их прихвостни, те, кто, предчувствуя неминуемое крушение Гитлера, стали менять свою ориентацию. Наш старый знакомец Матлах был из числа таких.
39
Глинка — главарь словацких фашистов.
Теперь, когда прошло время, собранные воедино рассказы и свидетельства многих людей, которые тем или иным образом были связаны с Матлахом, открыли передо мной многое, что делал и о чем думал этот матерый волк Верховины.
Задолго до того, как Советская Армия вышла в предгорье Карпат, к Матлаху зачастили с визитами богатые хозяева, скотопромышленники и даже выслужившиеся перед оккупантами окружные чиновники. Вид делали они такой, будто очутились в Студенице проездом, — и почему бы по такому случаю не навестить доброго знакомого? Но на самом деле всех их гнала сюда общая тревога. Как собаки чуют в доме покойника, так и они чувствовали, что конец Гитлера и его союзников не за горами, и не спали теперь ночей, думая о собственном будущем.
Матлаха они ненавидели, завидуя его успехам, и втайне всегда желали, чтобы он сломал себе шею, но в эти тяжкие для них всех дни, признавая его ум, хватку, дальновидность, ездили к нему в надежде узнать что-либо важное или угадать, что же собирается делать сам Матлах, когда идет такая беда. Однако выведать им ничего не удавалось.
— Эх, куме, — вздыхал Матлах, — может, и я бы что-нибудь задумал, если б не был таким хворым. Совсем хворость меня замучила, а другое все — суета… Як бог захочет, так пусть оно и делается.
А сам тайком, соблюдая все предосторожности, через доверенных людей скупал на черных валютных рынках Ужгорода, Мукачева и даже самого Будапешта доллары.
Занялся он этим после того, как, обеспокоенный отступлением гитлеровцев, приехал однажды в Ужгород к старому своему советчику, пану превелебному Новаку.
С тех пор как окончила свое бесславное существование «держава» Августина Волошина,
Несмотря на доверие, каким пользовался у пана превелебного Матлах, последний не был посвящен в подлинную жизнь Новака, а только догадывался о ней и хранил свою догадку втайне даже от самого пана превелебного. Но на этот раз, приехав к Новаку и оказавшись с ним наедине в большой, увешанной потемневшими картинами комнате, спросил:
— На кого надеяться теперь, отче?
— На бога нашего всевышнего, — ответил Новак.
— А поближе? — и Матлах уставился пристальным взглядом на пана превелебного.
— Не понимаю — о ком вы спрашиваете? — произнес Новак, спокойно выдержав взгляд гостя.
— Что же тут непонятного, — как всегда, напрямик сказал Матлах. — Вы же не зря, отче, меня про ровные полонины расспрашивали и про те воинские казармы, что…
— Пане Матлах, — строго прервал Новак, — чего вы хотите?
— Хочу знать, отче духовный: на какого коня мне теперь ставить?
Беседа между Матлахом и паном превелебным длилась недолго, но после нее Матлах будто ожил и со свойственной ему решительностью, но в то же время осторожностью принялся скупать доллары.
— С этими грошами мы не пропадем, — говорил он жене и сыну. — Их сам господь бог над всеми другими поставил.
— А как русские придут? — с тревогой спрашивала жена.
— Не придут. Вся Европа под Америкой будет, а русским только до Карпат дадут дойти.
— Дай матерь божья, — вздыхала и крестилась Матлачиха. — Только бы, Петре, тебя американы не тронули.
— Вот дурость говоришь! — злился Матлах. — Помощь от них идет. На одном возу сидим, одни песни поем.
Вряд ли когда интересовавшийся географией, Матлах купил в Мукачеве огромную карту Европы, повесил ее у себя в спальне и, разобравшись в масштабе, стал каждый день измерять расстояние от Карпат до Советского фронта и до линии фронта американских войск на западе.
— Матерь божья, — шептал он, — подстегни ты моего коня…
Когда пришла весть о словацком восстании, Матлах всполошился не на шутку и помчался в Ужгород, к пану превелебному Новаку.
Сообщения о новых успехах восставших передавались из уст в уста. Я видел, как трудно было людям в Ужгороде, селах, поездах скрывать свои надежду и радость. Плотогоны на Тиссе не расставались с топорами и цапинами; казалось, что они ждали только сигнала.
А между тем гитлеровское командование, сознавая, какая опасность грозит их армиям с тыла, бросило на освобожденные районы Словакии свои отборные дивизии. Завязались ожесточенные бои. На помощь восставшим через линию фронта прорвались отряды советских партизан и были переброшены на самолетах части сформированного в Советском Союзе чехословацкого корпуса. Мы не сомневались, что победят в этой борьбе повстанцы, но произошло другое: восставшие начали терпеть одно поражение за другим. Ходили смутные слухи о каком-то предательстве, а Матлах возвратился к себе в Студеницу повеселевший.