«Свет ты наш, Верховина…»
Шрифт:
— Неплохо, — согласился Чонка. — Родственники — неплохо!
Мы подошли к казарме и условились, что я буду ждать в мелочной лавочке напротив. Чонка нырнул в ворота, но дорогу ему преградил часовой. С порога лавочки я видел, как Чонка долго объяснял что-то часовому, потом вызванному дежурному офицеру. Наконец его пропустили, и он зашагал к длинному серому зданию, расположенному в глубине двора.
В лавочке было полутемно и пахло лежалым товаром. Я заказал бутылку содовой воды и с нетерпением стал ждать Чонку.
Чонка долго
Лавочник, кругленький человечек с глуповато-красивыми глазами, стоял, прислонившись к полке, и время от времени вздыхал. Мне его лицо показалось знакомым, но я никак не мог припомнить, где я его видел. И вдруг меня осенило.
— Вы давно здесь торгуете? — спросил я.
— Немного больше года, — ответил он не то смущенно, не то напуганно.
— Я видел вас в другом месте.
— Да, — вздохнул он, — у меня был магазин игрушек и канцелярских принадлежностей в центре города, но случилось несчастье, большое несчастье…
— Знаю, — сказал я, — вы пострадали из-за карты фронтов.
Он вздрогнул и побледнел.
— Откуда вы знаете?
— Я видел, как вас вели полицейские.
— Да, да, да, — растерянно пролепетал он. — Я ведь… я все делал пунктуально по военным сводкам, а меня за это продержали в тюрьме полгода… Но что будет теперь? Все рушится!
В этот момент я увидел, как из ворот казармы выехала закамуфлированная легковая автомашина. Рядом с одетым в венгерскую военную форму шофером сидел Чонка и махал мне рукой.
Я расплатился за содовую воду и поспешил на улицу.
60
Предупредив Ружану и Юлию, мы выехали из Ужгорода на перечинскую дорогу.
Толпы немецких и венгерских солдат, военные автомашины вперемежку с цивильными бричками двигались нам навстречу, к Ужгороду. Вон пан превелебный в шарабане катит рядом с самоходной пушкой. Там две женщины, обхватив баулы и картонки, сидят на военном грузовике. Вон плетется дородный усатый мужчина, взвалив на плечи чемодан. Я представил себе, как все они — и немецкий офицер с бурым от пыли лицом, и усатый мужчина, и эта женщина — в сорок первом году рвались на восток, в просторы России. Одни — в погоне за военной славой, мечтая о генеральских чинах, другие — за поместьями, третьи — просто за наживой, не брезгая ничем, что попадет под руку. Куда, к какому берегу прибьет всю эту нечисть?
Наша машина пробиралась с трудом, гудела, останавливалась и снова двигалась. Встречные расступались неохотно, ругались, грозили спихнуть нас в кювет. На одном из перекрестков какой-то офицер подскочил к машине и, сквернословя на двух языках сразу, требовал, чтобы мы немедленно убрались с дороги.
— Назад! — орал он, вытаскивая из кобуры пистолет. — Сейчас же поворачивайте назад свою шкатулку!
Но Чонка!.. Я был поражен его спокойствием и властным тоном!
— Молчать! —
Офицер, привыкший к тому, что штатские всегда трепетали перед ним, вздрогнул, вытянулся и застыл с полуоткрытым ртом.
— Ваше счастье, что мне некогда с вами возиться, — сквозь зубы процедил ему в лицо Чонка и крикнул преградившим нам путь солдатам: — Дорогу!
Солдаты расступились, и машина тронулась вперед. Чонка сидел рядом с шофером и ни разу не обернулся ко мне.
Не знаю, какой получился бы из него капитан дальнего плавания, о чем он мечтал когда-то, но актером, во всяком случае, он мог бы стать недюжинным.
До самой Студеницы на нашей машине нам все-таки не удалось добраться. Уже под вечер километрах в пятнадцати от матлаховской фермы партизаны взорвали мост. Мост охранялся солдатской командой, и никто ума не мог приложить, когда и как партизанам удалось его минировать. Он взлетел на воздух в ту самую минуту, когда по нему проходили танки. Две перевернутые кверху гусеницами машины, обломки свай и настила перегородили речку, и запруженная вода перекатывалась через образовавшуюся преграду.
Ехать дальше нечего было и думать.
— Пойдем пешком, — сказал я Чонке, — а машину отправим обратно.
— Ничего другого не остается, — вздохнул Чонка. — Но идти пешком по дороге рискованно, Иване. Цивильная городская одежда в такое время!.. Машина нас спасала…
— Будем пробираться тропой по берегу речки. Не бойся, я хорошо знаю эти места.
— А если там партизаны? — шепотом спросил Чонка. — Представь себе…
— Тем лучше для нас!
— Да, ты прав, — приосанился Чонка. — Я бы даже хотел, чтобы мы их встретили…
Шофер обрадовался, когда узнал, что ему можно возвращаться в Ужгород.
Мы подождали, пока машина отъехала, а затем стали спускаться по крутому берегу к речке.
С полчаса мы посидели на берегу, невдалеке от группы солдат, видевших, как мы подъезжали к разрушенному мосту на военной машине. Это была саперная команда, пригнанная сюда наводить переправу. Они валили деревья, росшие на самой лесной опушке, скрепляли их железными скобами и мастерили настил.
Надвигавшаяся темнота приостановила работу. Жечь костры было настрого запрещено, и никто не знал, что делать. Офицеры громко ругали солдат, солдаты шепотом ругали офицеров, и те и другие втихомолку проклинали высшее начальство.
Но как только по-настоящему стемнело, я потянул Чонку за рукав. Мы поднялись и, свернув к кустарнику, осторожно стали пробираться к лесу и оглянулись только тогда, когда ощутили под ногами тропу.
К Матлаховой ферме подошли мы около полуночи. Сторожевые псы встретили нас басистым лаем. Где-то скрипнула дверь, мелькнул робкий лучик света — и послышались голоса.
— Кого носит?
— Где Рущак Семен? — отозвался я.
— А это кто? — спросил знакомый мне голос возле запертых ворот.