Свет в августе

Фолкнер Уильям Катберт

– - А сейчас бы вы сказали "нет"? Она смотрит на него с твердостью.

– - Да. И сейчас бы сказала.

Он вздыхает, большой, мешковатый; лицо у него опять усталое, безвольное.

– - Я вам верю. Вы будете говорить это, пока не убедитесь...
– - Он опять смотрит на нее; опять его взгляд внимателен, пристален.
– - Где он? Байрон.

Она смотрит на него. Немного погодя тихо отвечает:

– - Не знаю.
– - Она смотрит на него; внезапно лицо ее становится пустым, словно его покидает что-то придававшее ему физическую определенность, твердость. В нем нет и тени притворства, настороженности или опаски.
– - Он приходил сегодня утром, часов в десять. Не вошел. Подошел к двери, стоит и смотрит на меня. Я ведь его не видела с прошлой ночи, а он мальчика не видел, и я ему говорю: "Зайдите, посмотрите на него", -- а он поглядел на меня и говорит, все оттуда же, из-за двери; "Я

пришел узнать, когда вы хотите с ним увидеться", -- я говорю: "С кем?" -- а он говорит: "Им, наверно, придется послать с ним помощника шерифа, но я сумею уговорить Кеннеди, чтобы он его отпустил", -- я говорю: "Кого?
– - он говорит: "Лукаса Берча", -- я говорю: "Да", -- а он говорит: "Сегодня вечером? Вас устроит?
– - и я сказала: "Да", -- и он ушел. Постоял там, а потом ушел.
– - Она плачет, и Хайтауэр смотрит на нее с тем отчаянием, которое охватывает мужчину при виде женских слез. Она сидит выпрямившись, держа ребенка у груди, и плачет -- не громко и не горько, но с терпеливым и безнадежным смирением, не пряча лица.
– - А вы меня пытаете, сказала ли я "нет", а я уже сказала "нет", а вы все пытаете, а он уже ушел. И я его больше не увижу.

Он продолжает сидеть, и она наконец опускает голову; тогда он поднимается и, положив руку на ее склоненную голову, думает Слава Богу, Боже, помоги мне. Слава Богу. Боже, помоги.

В лесу он набрел на тропинку к фабрике, которую протоптал Кристмас. Он не знал, что она существует, и теперь, поняв, куда она ведет, в ликовании своем воспринимает это как добрый знак. Он верит Лине, но хочет получить подтверждение ее словам -- просто ради удовольствия еще раз это услышать. Когда он приходит на фабрику, времени только четыре часа. Он наводит справки в конторе.

– - Банч?
– - переспрашивает счетовод.
– - Вы его здесь не найдете. Он сегодня утром уволился.

– - Знаю, знаю, -- говорит Хайтауэр.

– - Семь лет работал, даже субботними вечерами, а сегодня утром пришел и сказал, что увольняется. Никаких объяснений. Вечно с ними так, с деревенскими.

– - Да, да, -- подхватывает Хайтауэр.
– - Однако они славные люди. И мужчины славные и женщины.
– - Он выходит из конторы. Дорога в город ведет мимо строгального цеха, где работал Байрон. Он знаком с мастером Муни. Остановившись рядом с ним, он говорит.
– - Я слышал, Байрон Банч у вас больше не работает?

– - Да, -- отвечает Муни.
– - Уволился нынче утром.
– - Но Хайтауэр не слушает; люди в комбинезонах наблюдают за потрепанным, странно сложенным, малознакомым господином, который разглядывает с восторженным любопытством стены, доски, загадочные механизмы, чье устройство и назначение он не способен понять и даже заучить.
– - Если он вам нужен, -- продолжает Муни, -я думаю, вы найдете его в городе, в суде.

– - В суде?

– - Да. Сегодня заседает большой суд присяжных. Срочно созван. Чтобы вынести обвинение убийце.

– - Да, да, -- говорит Хайтауэр.
– - Значит, его нет. Так. Славный молодой человек. Всего хорошего, всего хорошего, джентльмены. Всего вам хорошего.
– - Он идет дальше, и люди в комбинезонах смотрят ему вслед. Руки он сцепил за спиной. Он шагает, спокойно и грустно размышляя: "Бедняга. Бедный малый. Нет и не может быть оправдания человеку, отнимающему у другого жизнь, и меньше всего -- должностному лицу, доверенному слуге своих сограждан. И если на это всенародно уполномочивают слугу закона, который знает, что его жертва -- называйте эту жертву как угодно -- ему зла не причиняла, чего же ждать тогда от обыкновенного человека, который убежден, что его жертва причинила ему зло". Он идет уже по своей улице. Вскоре показывается забор, вывеска; затем среди густой августовской листвы -- дом. "Итак, он отбыл, не зайдя ко мне попрощаться. После всего, что он для меня сделал. Принес мне. Да: дал, вернул мне. Можно подумать, что и это было припасено для меня. Но теперь уж, наверно, -- все".

Но это -- не все. Для него припасено кое-что еще.

Когда Байрон пришел в город, выяснилось, что он не сможет увидеться с шерифом до полудня, -- шериф все утро будет на заседании суда. "Вам придется подождать", -- сказали ему.

– - Хорошо, -- сказал Байрон.
– - Я умею.

– - Что умеете?
– - Но он не ответил. Выйдя от шерифа, он встал под портиком, обращенным к южной стороне площади. Над узкой, вымощенной плитами галереей поднимались к сводам каменные колонны со следами многих непогод и жующих табак поколений. Под ними, размеренно и неутомимо, с бесцельной сосредоточенностью, напоминая монахов на монастырском дворе, прохаживались (а среди них стояли неподвижно или что-то цедили друг другу сквозь зубы сравнительно молодые мужчины,

горожане -- частью знакомые Байрону конторщики, адвокаты и даже торговцы, вдруг сделавшиеся похожими благодаря одинаковому выражению властности в облике, как у полицейских в штатском, которых не очень заботит, высовывается из-под штатского полицейский или нет) деревенские в комбинезонах и, тихо беседуя между собой о деньгах и урожае, тихо поглядывали наверх, где суд присяжных при закрытых дверях готовился отнять жизнь у человека, которого мало кто из них видел и знал в лицо, -- за то, что он отнял жизнь у женщины, которую еще того меньше знали и видели. На площади выстроились повозки и запыленные машины, привезшие их в город, а по улицам и магазинам бродили стайками приехавшие с ними жены и дочери -медленно и тоже бесцельно, как скот или облака. Байрон стоял там довольно долго, не шевелясь, ни к чему не прислонясь -- и хотя он прожил в городе семь лет, имя и лицо этого щуплого человека были знакомы деревенским еще меньше, чем имя и лицо убийцы или убитой.

Но Байрон об этом не думал. Теперь ему было все равно, хотя какую-нибудь неделю назад он чувствовал бы себя по-другому. Тогда он не стоял бы здесь, где всякий может увидеть его и, чего доброго, узнать: Байрон Банч -- пожал, чего не сеял, хлопотал о чужой девке, пока ее милый добывал тысячу долларов. И ничего за это не получил. Байрон Банч -- охранял ее доброе имя, когда она выкинула это доброе имя на помойку, помогал родить пригульного ребенка в тишине и покое, взял на себя все расходы, и за это ему позволили послушать детский крик. Не получил ничего, кроме разрешения привести к ней обратно другого мужчину, когда он выколотит свою тысячу, и Байрон станет не нужен. Байрон Банч. "Теперь я могу уехать", -- подумал он. Он начал глубоко дышать. Он чувствовал, что дышит глубоко, словно каждый раз тело пугалось, что при следующем вдохе оно не доберет воздуха, и случится что-то ужасное, и что в любой миг он может взглянуть на свою грудь -- дышит ли -- и не увидит никакого движения, как в динамитном патроне, когда он только начинает, напрягается для вот Вот ВОТ, а форма, наружность палочки не меняется; что прохожие, глядя на него, не замечают перемены: щуплый человек, на котором не задержишь взгляда, а взглянув, никогда не поверишь, что он мог сделать столько, сколько сделал, и чувствовать столько, сколько чувствовал; который верил, что там, на фабрике, в субботу после отбоя, когда он один, у него не будет случая причинить себе горе.

Он шел среди людей. "Мне надо куда-то уехать", -- думал он. Он мог шагать в такт: "Мне надо куда-то уехать". Это поможет ему идти. Он все еще повторял эти слова, когда подошел к пансиону. Окно его комнаты выходило на улицу. Еще не осознав, что он смотрит в ту сторону, он уже отвел взгляд. "Еще увижу, как кто-нибудь читает или курит в окне", -- подумал он. Он вошел в коридор. После солнечного утра глаза ничего не видели. Он чувствовал запах влажного линолеума, мыла. "Все еще понедельник, -- подумал он.
– - Я уж и забыл. Может, это -- следующий понедельник. По всему похоже, что так". Он не дал знать о себе голосом. Глаза понемногу привыкли к темноте. Послышались шлепки швабры, то ли в конце коридора, то ли на кухне. Затем в прямоугольнике света -- задней двери, тоже открытой, -- показалась наклоненная голова миссис Бирд, а затем, силуэтом, вся фигура, двигавшаяся по направлению к нему.

– - Так, -- сказала она, -- это мистер Байрон Банч. Мистер Байрон Банч.

– - Я, -- сказал он, думая: "Только толстая женщина, у которой забот в жизни разве что на это ведро наберется, не постарается быть..." Опять он не смог придумать слово, которое Хайтауэр наверняка бы знал и произнес, не задумавшись. "Видно, я без него не только сделать ничего не могу -- я и думать не могу без его помощи".
– - Я...
– - сказал он. И стоял там, не в силах даже объяснить, что пришел попрощаться. "Может, и нет, -- размышлял он.
– - Когда человек прожил в комнате семь лет, его не выселяют в один день. Только вряд ли это помешает ей сдать комнату другому".
– - Я, кажется, задолжал вам за комнату, -- сказал он.

Она смотрела на него: строгое, располагающее лицо, и нельзя оказать, что недоброжелательное.

– - За что задолжали?
– - удивилась она.
– - Я думала, вы устроились. Переселились на лето в палатку.
– - Она смотрела на него. И наконец сказала. Она преподнесла это мягко и деликатно -- в меру возможности.
– - Мне уже заплатили за эту комнату.

– - А-а, -- сказал он.
– - Ну да. Понятно. Ну да.
– - Он спокойно взглянул на чистую, застланную линолеумом лестницу, истертую в числе прочих и его ногами. Три года назад, когда настелили новый линолеум, он первым из жильцов поднялся по ней наверх.
– - Да, -- сказал он.
– - Тогда мне, пожалуй, надо...