Свет в августе
Шрифт:
– - Здорово, бабуся, -- говорит он.
– - Кто тут есть живой?
Старуха вынимает трубку.
– - Я есть. А вам кого надобно?
– - Записку в город послать. По-быстрому.
– - Он задерживает дыхание, пока говорит.
– - Я заплачу. Есть тут кому сбегать?
– - Самим-то верней, коли такая спешка.
– - Сказано тебе, заплачу!
– - повторяет он с каким-то терпеливым остервенением, сдерживая дыхание и голос.
– - Доллар, если живо отнесет. Есть тут, кто хочет заработать доллар? Ребята есть?
Старуха курит, глядя на него. Глаза на древнем, черном непроницаемом лице созерцают
– - Доллар, стало быть? Он отвечает неописуемым жестом -- нетерпения, сдержанной ярости и чего-то, похожего на безнадежность. Он уже готов уйти, но его останавливает голос негритянки.
– - Никого тут нет, я одна и ребятишек двое. Да они небось малы для вас.
Браун оборачивается.
– - Чего малы? Всего-то нужно, чтобы по-быстрому записку отнесли шерифу и...
– - Шерифу? Это вы не туда попали. Чтобы они по шерифам болтались, не допущу. Мой-то нигер до того с шерифом подружился, что погостить у него вздумал. Да так домой и не вернулся. Вам бы еще где поискать.
Но Браун уже уходит. Пока что не бежит. Бежать еще не надумал; сейчас он вообще не способен думать. Бессильная ярость в нем граничит с экстазом. Он будто зачарован дивной, сверхъестественной какой-то безотказностью нечаянных своих провалов. И само то, что он так исправно обеспечен ими, как бы даже возвышает его над ничтожными человеческими желаниями и надеждами, которые ими упраздняются и сводятся на нет. Поэтому негритянке приходится крикнуть дважды, прежде чем он услышит и обернется. Она не сказала ни слова, не пошевелилась: просто окликнула его. Она говорит:
– - Вот этот вам отнесет.
Возле крыльца, точно из-под земли выросши, стоит негр-то ли взрослый дурачок, то ли долговязый переросток. Лицо у него черное, застывшее и тоже непроницаемое. Они стоят и глядят друг на друга. Вернее, Браун глядит на негра. Глядит ли негр на него, ему не понять. И это тоже славно и логично, и как нельзя кстати: что его последняя надежда и спаситель -- скотина, у которой едва ли достанет умственных способностей найти город, не то что нужного человека. Снова Браун делает рукой неописуемый жест. Он рысью бежит назад, к крыльцу, хватаясь за карман рубашки.
– - Отнеси записку в город и притащи ответ, -- говорит он.
– - Сумеешь?
– - Но не ждет, что тот скажет. Вытащив из кармана замусоленную бумажку и огрызок карандаша, он нагибается над краем крыльца и на глазах у старухи старательно и торопливо выводит:
Вату Кен-еди
ПпожалЮО дайте тому кто ето принисет май Деньги про песью 1000 за прступника Крсмса токо завирните в бумагу остаюс ваш
Он не подписывается. Он хватает записку с крыльца и пожирает ее взглядом, а старуха все смотрит на него. Он пожирает взглядом безобидную грязненькую бумажку и усердные торопливые каракули, в которые ухитрился вложить всю свою душу, а также жизнь. Потом он пришлепывает ее к крыльцу и выводит не подписывают сами знайте Кто, складывает ее и протягивает негру.
– - Отдай шерифу. Больше никому. Найдешь его?
– - Если шериф его раньше не найдет, -- вставляет старуха.
– - Дайте ему. Сыщет, если тот живой. Бери свой доллар, малый, да ступай.
Негр уже двинулся прочь. Теперь останавливается.
Просто стоит, ничего не говоря, ни на кого не глядя. На крыльце
– - Я думала, вам к спеху, -- говорит она.
– - Да, -- отвечает Браун. Он вынимает из кармана монету.
– - На. А если за час принесешь мне ответ, получишь еще пять.
– - Ступай, нигер, -- приказывает старуха.
– - А то до завтра проканителишься. Вам сюда ответ принести?
Еще мгновение смотрит на нее Браун. Затем осторожность, стыд -- все покидает его.
– - Нет, Не сюда. Принеси вон на ту горку. Пойдешь по шпалам, я тебе крикну. И буду следить за тобой все время. Учти это. Понял?
– - Вы не сомневайтесь, -- вмешивается негритянка.
– - И записку отнесет, и ответ вам принесет, если его не задержат. Ступай.
Негр уходит. Но его задерживают -- не далее как в полумиле от дома. Это -- еще один белый, он ведет мула.
– - Где?
– - произносит Байрон.
– - Где ты его видел?
– - Только что. Вон там вон, дома.
– - Белый идет дальше, с мулом. Негр смотрит ему вслед. Записку он белому не показал, потому что белый не просил показать записку. Может быть, белый не знал, что у него есть записка, поэтому и не попросил ее показать; может быть, негр так и думает, потому что на лице его изображается неимоверная подспудная работа. Затем лицо проясняется. Он кричит. Белый оборачивается, замирает.
– - Теперь его там нет, -- кричит негр.
– - Он сказал, буду ждать у путей на горке.
– - Благодарю, -- говорит белый. Негр идет своей дорогой.
Браун вернулся на линию. Теперь он не бежал. Он говорил себе: "Не сделает он. Не сумеет. Я же знаю, он его не найдет, не получит их, не принесет сюда". Имен он не называл, не произносил про себя. Теперь ему казалось, что все они -- и негр, и шериф, и деньги, все -- просто фигурки, вроде шахматных, неожиданно и беспричинно передвигаемые туда и сюда Противником, который знает его ходы наперед и произвольно заводит новые правила, причем не для себя, а только для него. Перед концом подъема, когда он свернул с железной дороги и углубился в кусты, отчаянию его уже не было границ. Теперь он шел не спеша, параллельно полотну, строго соблюдая дистанцию, как будто ничего другого в мире, по крайней мере, для него, не существовало. Он выбрал место, откуда мог незаметно наблюдать за дорогой, и сел.
"Да знаю ведь, что не сделает, -- думает он.
– - Я даже не жду его. Если бы я увидел, что он возвращается с деньгами в руках, я бы все равно не поверил. Он нес бы их не мне. Я бы сам это понял. Я бы знал, что это ошибка. Я бы сказал ему Ступай себе. Ты ищешь не меня, кого-то другого. Ты ищешь не Лукаса Берна. Нет, брат, Лукас Берн не заслужил этих денег, этой премии. Он ничего ради них не сделал. Ничегошеньки Он начинает смеяться; сидит неподвижно на корточках, опустив усталое лицо, и смеется. "Так-то брат. Лукас Берч хотел одного -- справедливости. Справедливости, больше ничего. Пусть он сказал этим гадам, кто убийца и где его искать, -- они ведь не захотели. Не захотели, потому что пришлось бы отдать Лукасу Берчу деньги. Справедливости". Затем он говорит вслух хриплым, плачущим голосом: