Свет в ладонях
Шрифт:
В казарму Клайв вернулся за полночь, еле волоча ноги, поэтому письмо из дворца Зюро обнаружил только утром, когда с отчаянным стоном потянулся к прикроватному столику за бутылкой воды. Бутылка, естественно, перевернулась и, что не менее естественно, залила все бумаги. Ругаясь и чертыхаясь, Клайв сперва напился, а потом всё же разлепил левый глаз и посмотрел, что же это там за бумаги и чьи они вообще. На первом же конверте, запечатанном зелёным сургучом, значилось его имя. Зелёный сургуч был отличительным знаком высшей власти, а оттиск с узнаваемым силуэтом дворца Зюро уточнял, кто же из
Клайв никогда в жизни не получал уведомлений, запечатанных цветным сургучом, и уж тем более с оттиском какого бы то ни было дворца. Он разорвал конверт, взмахнул им, стряхивая воду, и вчитался в расплывшиеся буквы. И чем дольше он читал, тем шире раскрывались его глаза и тем глубже к пяткам погружалось сердце.
Они всё узнали. Никаких сомнений – они узнали, что он причастен если не к заварушке в Сишэ, то к побегу тех, кого винили во всех случившихся бедах. Впрочем, если бы его подозревали в пособничестве преступникам, никаких официальных уведомлений не появилось бы – его просто схватили бы посреди ночи и поволокли в каталажку, не разбираясь, пьян он или трезв. Но вместо этого ему прислали письмо, сдержанное, любезное, просящее поторопиться.
Клайв растолкал напарника, с которым делил комнату в казарме, и спросил, когда принесли письмо. Напарник, зевая и почёсывая подмышку, ответил, что вроде бы вчера вечером.
Клайв опять чертыхнулся и принялся одеваться, в волнении надев сорочку наизнанку и потратив не менее четверти часа на поиски второго сапога.
В конце концов, облачившись в свой лучший мундир, нацепив шпагу и отчаянно жалея, что не удосужился вовремя начистить эполеты, Клайв Ортега отправился во дворец Зюро.
Там его уже ждали в большом нетерпении. «Трое братьев» из Малого Совета не привыкли ждать кого бы то ни было. В особенности это касалось их предводителя, Монлегюра, который порой, из всё тех же соображений изощрённой манипуляции, заставлял томительно дожидаться себя, но сам адски не любил пребывать в неизвестности.
«Три брата» сердились на Клайва Ортегу, но когда он ворвался наконец в Зеркальный зал, предназначенный для приёмов, щёлкнул каблуками и гаркнул своё имя, «трое братьев» ничем не выдали своего возмущения. Только Киллиан сердито пыхнул сигарой, пуская Ортеге клубы дыма прямо в лицо.
Зато Монлегюр, справившись с раздражением, даже сумел любезнейшим образом улыбнуться.
– Мы ждали вас ещё вчера вечером, капрал.
– Виноват! Был в увольнении, получил послание только сегодня утром, господин генерал! Явился, как только прочёл!
– Не стоит звать меня генералом, что вы, что вы, – сказал Монлегюр, всё так же маслено улыбаясь. – То титулы давних времён, когда вы были ещё младенцем, а мы – молоды, наивны и во многом заблуждались. О, сколь во многом мы заблуждались…
Клайв понимающе хмыкнул. Стюарт Монлегюр во время революции примкнул к повстанцам и за полтора года смуты прытко дослужился до генерала Повстанческой армии. Говаривали, что он был одним из главных претендентов на пост главы новообразованной Шармийской республики; и ещё говаривали, что именно он в конечном итоге предал повстанцев, открыв ворота подоспевшим частям монархистов,
Впрочем, Дердай с Киллианом лишь добродушно усмехнулись. Они оба во время революции отсиживались в своих поместьях в глубине страны, дожидаясь, пока буря утихнет, чтобы затем примкнуть к победившей стороне. Так вышло, что победившей стороной в некотором смысле оказался именно Монлегюр. Во всяком случае, он больше всех прочих выиграл от революции и её плодов.
– Присаживайтесь, капрал. Выпейте пуншу. У вас, я так понимаю, была бурная ночь? Добрый пунш вам сейчас не повредит. Хотите сигару?
Стюарт Монлегюр был само гостеприимство, и подобное радушие, оказываемое одним из сильнейших людей в королевстве простому служаке, выглядело просто дико, если не сказать подозрительно. Клайв так опешил, что сел в предложенное кресло и не заметил, как «трое братьев», переглянувшись между собой, пододвинулись вместе со своими креслами к нему поближе, смыкая круг и отрезая пути к отступлению.
Всё ещё ничего не понимая, Клайв выпил пунш, но отклонил сигару, потому что не курил.
Стюарт Монлегюр глядел на него с какой-то отеческой нежностью, смешанной со столь же отеческой снисходительностью. Клайв неловко поёрзал в кресле. Он уже совершенно уверился, что к побегу Джонатана эта встреча не имеет никакого отношения, но мысль эта теперь почему-то не вызывала у него облегчения, а даже слегка пугала.
Он испугался ещё больше, когда Монлегюр спросил:
– Что вы думаете о люксии, друг мой?
Вопрос был в высшей степени странным, впрочем, не более странным, чем вся эта ситуация. Клайв откашлялся и повторил то, что совсем недавно уже объяснял девице Клементине – правда, в более вежливых выражениях, понимая, где находится, и всё ещё немного робея. Зал был такой большой, а Клайв в нём – такой маленький, и эти трое великих мужей, властителей мира, придвигались к нему так близко и так внимательно слушали его несвязную речь, что он стал сбиваться всё больше, запутался и наконец замолчал, чувствуя себя крайне глупо.
– Правильно ли я понял, – елейным голосом проговорил Монлегюр, глядя на Клайва всё так же нежно, – что вы осуждаете широкое внедрение люксиевых технологий в производство и вообще не приветствуете экономическую политику нынешнего короля?
Если бы Клайв не был взвинчен и сбит с толку всей этой катавасией, он бы обратил внимание на словечко «нынешнего», обронённое Монлегюром как бы между прочим. Но Клайв был в замешательстве и только яростно замотал головой, уверяя, что совсем он не приветствует никакую политику… то есть, конечно, он хотел сказать – не осуждает, и всё такое… ему вообще до этого дела нет, он простой капрал и смуту никогда не сеял, пусть спросят хоть капитана ле-Родда.