Свет Вечной Весны
Шрифт:
– Конечно, я полечу с тобой. Тебя не было рядом, когда она умерла, но, может, мы успеем хотя бы на похороны.
В Китае рабочая неделя длится шесть дней, так что логичнее всего проводить похороны в воскресенье. Если поспешить, возможно, я ещё смогу попрощаться.
Начиная от самых первых дней своей жизни, что я запомнила, и до пятнадцатого дня рождения я жила в деревне Вечная Весна, что стоит на пересечении трёх границ – Китая, Сибири и Северной Кореи. За триста пятьдесят лет до моего рождения маньчжурские племена объединились и завоевали Китай. Китайцы
Наш дом, выстроенный из саманного кирпича, состоял из двух комнат, в которых жили мои мама с отцом, бабушка по матери, моя младшая сестра Айнара и я. Гора Ледяного дракона стерегла нас с севера, а Река историй текла близ восточной стены. Правительство нормировало продукты, так что во дворе мы держали нескольких уток и цыплят, а ещё двух свиней и кроликов.
Дверь открывалась на кухню, а оттуда можно было пройти в гостиную. Эта гостиная полностью соответствовала английскому названию living room: здесь мы буквально жили. Ели, учились, развлекались, спали. Сквозь внутреннюю стену проходила платформа из глинобитного кирпича. На стороне кухни она служила основанием для печи, на которой стояла гигантская вок-сковорода; со стороны же гостиной там была общая кровать, канг, на которой все мы спали бок о бок. Огонь, на котором готовили еду, давал уголья, и они согревали нашу постель.
Наша кошка страстно желала добраться до двух рыбок, плававших в чаше на обеденном столе, наша собака издевалась над кошкой, отец гонялся за собакой, чтобы кошка несильно пострадала, а мама гонялась за отцом, чтобы несильно пострадала собака. Меня по сей день удивляет, что я множество раз видела кошачью лапу, запущенную в миску, но не помню, чтобы хоть одна рыбка пропала.
Когда шёл дождь, мой папа-архитектор забирался на крышу по деревянной лестнице и конопатил протекающие участки. Обсушившись, он рисовал планы зданий из железа и цемента – материалов, которых у нас не было. Я понимала, что искусство постоянно, тогда как все прочие вещи мимолётны, и хотела быть художником, как он.
Однажды папа добыл две промышленные флуоресцентные лампы в виде трубок и выскреб молочно-белое покрытие изнутри. Он наполнил трубки водой и подсадил туда молодняк электрических угрей, выловленный в реке. Поставил трубки в дальнем углу гостиной. Вечером, после того как все мы укладывались, кошка заворожённо сидела перед шевелящимися угрями, чьи тела подсвечивались изнутри. Угри были нашим единственным источником электричества.
Каждую осень ветра Восточного моря приносили в Вечную Весну запах йода. Йод дремал в нас, наполнял новыми идеями. Однажды осенним днём моя тётушка Эюн, мамина сестра, приехала из Харбина домой на фестиваль Луны. Она сказала мне, что любовь – самая непонятная вещь на свете.
Как и любая маньчжурская девочка, Эюн родилась с чёрными волосами, но, когда она уехала из Вечной Весны в Харбин, сперва учиться, а затем работать, её шевелюра стала красной – цвета только что зажжённого огня.
Мы обе знали маньчжурский, но болтали по-китайски, потому что большой мир говорил на этом языке.
– Я встретила мужчину. –
– И?
– И он славный. Умный. Лучше всех сдал университетские экзамены.
– Как и ты.
Я уселась на крылечко дома, зная, что встану с него нескоро. Эюн рассказывала истории куда медленнее моей мамы, взвешивая каждое слово, точно учёный. Приезжала она только на праздники, но я чувствовала себя с ней свободнее, чем с мамиными братьями, которые жили на другом конце деревни.
Тётушка присела рядом со мной, глядя, как свет танцует на поверхности Реки историй.
– Он инженер. Специализируется на том, как придавать предметам лучший аэродинамический профиль, чтобы…
– Что такое «аэродинамический»?
– И чему вас только в школе учат?
– Мне восемь лет! Когда-нибудь я уеду из дома, как ты, и изучу всё на свете, но ещё не сейчас.
Эюн рассмеялась.
– Аэродинамика – это когда ветер обдувает предмет, как будто его нет. – На тыльную сторону её ладони приземлилась божья коровка, и тетя подняла руку повыше. – Видишь, какое округлое и гладкое у неё тело? Вот это аэродинамика.
– Так он делает самолёты?
– Что-то вроде того.
Она отвела глаза, и я ткнула её в спину:
– Он что, урод, или что-то такое?
– Он красивый! Волосы на концах завиваются, и они такие длинные, что доходят до воротника, и, когда он поворачивает голову…
– Ты говорила ему о своих чувствах?
Эюн потрясла головой:
– Он первым должен мне признаться.
Я нахмурилась:
– А если он ждёт, пока первой признаешься ты?
– Это глупо. Он должен понимать, он же умный. Сообразит.
– Мм.
– Кто и что сообразит? – спросила мама за нашими спинами.
Я открыла было рот, но захлопнула с чмоканьем голодной рыбы.
– А, не важно. – Глядя на меня, Эюн подняла бровь, а затем встала, чтобы уйти в дом.
Я поднялась, чтобы пойти за ней, но мама поймала меня за кисть руки:
– Идём, поможешь мне принести морковь.
Подходящей причины увильнуть у меня не было, так что я пошла за матерью во двор, где стоял сарай, выстроенный из монолитных окрестных булыжников, глины и соломы, – он служил нам холодильником.
В прежней своей жизни эта дверь, похоже, вела в какую-то комнату. Под расщеплёнными досками проглядывали проблески голубой краски. Стены сарая для лучшей изоляции были присыпаны метровым слоем земли. Мама использовала лопату, чтобы открыть дверь, и открыла её ровно настолько, чтобы мы с ней могли просочиться внутрь.
Первый вздох в сарае всегда заставал меня врасплох: запахи мазаного пола, картошки, риса, чеснока, соли и пряностей сливались в едином аппетитном землистом аромате, от которого у меня каждый раз текли слюнки. По коже пробежали мурашки.
– Расскажи мне об этом мужчине.
– Он… Стоп, о каком мужчине?
– О друге моей младшей сестры.
Я принялась играть с прядкой волос:
– Нет никакого мужчины…
Мать прищурилась. Будь в сарае достаточно светло, она, наверное, выглядела бы грозно. Но голос её был той мелодией, под которую я росла, и он ни за что не мог бы меня напугать.