Свет во тьме
Шрифт:
– Это ты молодец, – одобрил Лев. – А я что же – ничего не слышал?
– Нет, пока мужчина вам лекарство не дал, – сориентировался таксист.
Через десять минут они въехали во двор собора. Помощник старосты почувствовал себя опять хуже, и шоферу пришлось проводить его до соборной канцелярии. Там был накрыт небольшой стол, за которым сидели староста Александр Николаевич Береникин, регент архиерейского хора Петр Борисович и священник Георгий Грицук. Все они были в изрядном подпитии.
– О, кого к нам привезли! – воскликнул староста и, заметив таксиста, сказал: – Сейчас я с вами расплачусь.
Отпустив шофера, Александр сказал Льву:
– А мы отца Георгия провожаем на
– Нет ни совести у них, ни стыда, – мрачно подтвердил священник Георгий, задумчиво крутя по столу рюмку. – А ведь разве есть кто-нибудь здесь лучше меня?
– Ну, это безусловно, – улыбнулся насмешливый Петр Борисович. – Причем по любым параметрам. Если по пьянству, то вот Лев Александрович лучше тебя, а если как священник, то, наверное, почти все остальные…
Георгий было вскинулся, но Береникин его успокоил.
– Не нужно ссориться, – примирительно сказал он. – Может вместе нам и не придется больше работать, давайте хоть расстанемся по-хорошему.
С таким доводом нельзя было не согласиться.
– А кто же у нас вместо тебя будет священником? – совсем уже деловитым здоровым голосом спросил Лев Александрович, с аппетитом жуя, наверное, уже пятнадцатый бутерброд (до этого он несколько дней не ел).
– Да какого-то нового будет владыка рукополагать, – задумчиво сказал Александр Николаевич. – Отец Анатолий его, правда, знает, хвалит.
Отец Георгий опять хотел что-то сказать, но сдержался. Посидели еще около часа. Наконец, сильно захмелел и Петр Борисович и, как всегда, когда он был сильно пьян, начал рассказывать об известном украинском церковном композиторе Веделе, горячим поклонником музыкального творчества которого он являлся. По его словам выходило, что Артемий Ведель был монахом, но очень строптивого нрава. Однажды его заставили написать музыкальное произведение по случаю юбилея местного архиерея. Ведель наотрез отказался, и тогда его посадили в карцер на хлеб и воду. Наконец, он потребовал перо и бумагу. Ему их дали, через некоторое время получили назад аккуратно сложенный лист. Когда же развернули, то увидели, что на нем написано только одно слово из трех букв…
Был ли этот случай правдой или плодом фантазии самого Петра Борисовича, неизвестно, но он его сильно впечатлял. Регент все мечтал, что какой-нибудь архиерей заставит его написать музыкальное произведение, а он возьмет да и напишет слово из трех букв… При этом Петр как-то не учитывал того факта, что современные ему архиереи не имели никакой возможности посадить его в карцер на хлеб и воду, да и не нужны абсолютно никому, не только архиереям, были его музыкальные фантазии. Да если бы они хоть на самом деле были! А то ведь слово из трех букв регент еще в детстве в совершенстве научился писать, а вот собственной музыки так и не смог написать ни строчки. Это его очень уязвляло, Петр мучался, а что поделаешь? Оставалось только переписывать ноты произведений любимого Веделя и затягивать богослужения за счет исполнения сочиненных им продолжительных музыкальных произведений. Петр Борисович всем давно надоел со своим Веделем, раз двадцать уже про него рассказывал, поэтому его никто не слушал. Александр Николаевич вдруг засобирался:
– Сегодня отец Петр может в собор заехать.
Козлевича боялись все. Поэтому застолье быстро свернулось. Староста подарил регенту бутылку водки и отпитую бутылку коньяка, а Льву Александровичу и отцу Георгию по ящику с двадцатью бутылками «Солнцедара» в каждом. После этого
Глава 8.
Александр был рукоположен в сан священника, и началось время его служения в новом качестве. Собор к этому моменту был уже не тот, что при архиепископе Феодоре. «Группу Кувина» и других крикунов прижали, церковный совет боялся протоиерея Петра и протодиакона Юрия, фактически открыто сотрудничавших с госбезопасностью. Остальные священнослужители, включая настоятеля, оставались фактически бесправными. Каждый их шаг отслеживался, каждое сказанное слово оценивалось. Члены городской комиссии Мальков и Карпов по очереди приходили в собор на все воскресные и праздничные богослужения, чтобы конспектировать проповеди, задавать священникам провокационные вопросы, слушать, о чем говорят прихожане, а потом оформлять все это в виде пространных информационных справок, копии которых шли уполномоченному и в КГБ.
Священники, за исключением Георгия Грицука, сознание которого было оторванным от реальности и находилось в каком-то ему одному известном измерении, чувствовали себя крайне неуютно. Ведь даже простые ответы на вопросы зашедших в собор юноши или девушки, которым не исполнилось восемнадцати лет, могли быть расценены как вовлечение в религиозную деятельность несовершеннолетних. Отец Анатолий сам однажды чуть не лишился регистрации, когда покрестил на дому умирающего члена–партии по его личной просьбе, переданной через родственников. Его спасло то, что пока шло разбирательство, неизлечимый раковый больной мужчина и правда умер. А уполномоченный рассудил, несмотря на протесты городской комиссии, что раз нет человека, то нет и проблемы. Отпевать усопшего разрешили.
Тягостным являлось и то, что в самом непомерно раздутом коллективе собора фактическое большинство составляли неверующие. Это касалось не только «двадцатки», но и архиерейского хора. Из тридцати человек его певчих верующими себя считали не более семи. Причем и у некоторых из них вера была своеобразной, не имеющей ничего общего с православием. Одна, например, считала, что она будет бессмертной в памяти потомков. Другая искренне думала, что после смерти ее душа превратится в огромный прозрачный шар, который взлетит в просторы галактики и разорвется там на тысячи брызг.
Но между тем среди прихожан было очень много искренне верующих людей. Большинство из них составляли старушки, потерявшие в гражданскую и Великую Отечественную войны своих близких или пережившие другие личные трагедии. Горе сделало их молчаливыми и сосредоточенными. Они не участвовали в общих сплетнях и «коалициях», внимательно вслушивались в слова церковной службы. Наверное, были несколько таких же глубоко верующих людей, которые обрели веру без потрясений, как подарок. Но в целом для Петровской области они были нетипичны.
Молодой отец Александр как-то сразу смог расположить к себе всех в соборе – и верующих, и неверующих. Для каждого он находил простые, бесхитростные, понятные, нужные именно этому человеку слова. В этом он был похож на митрополита Исайю и архимандрита Анатолия. Но в отличие от них он был еще молод и имел больше сил для служения Церкви. А служение Церкви для него состояла, в первую очередь, из поддержки крещеных людей, которым нужно помочь выбраться из пучины греховных пристрастий и обрести свое подлинное назначение в этой жизни. Даже членам церковного совета он понравился, про него говорили, что таким был отец Анатолий в молодости.