Светить можно - только сгорая. Повесть о Моисее Урицком

Скрябин Михаил Евгеньевич

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Вечером 14 марта 1917 года Моисей Соломонович Урицкий, не дожидаясь полной остановки медленно подползающего к Финляндскому вокзалу поезда, спрыгнул на перрон. Несколько часов пути от Выборга до Петрограда были мучительны. Ведь это не просто возвращение на родину после нескольких лет жизни за границей, а прибытие в Россию, где нет самодержавия. Он смотрел на выходивших из вагонов людей, полагая, что и они испытывают чувства, переполняющие его самого, по ничего подобного не заметил. Вокруг царила обычная привокзальная сутолока: молочницы с бидонами, огородники с мешками и корзинами спешили, чтобы занять места на рынке для завтрашней торговли, и бесцеремонно расталкивали толпу. Военный патруль во главе

с офицером проверял документы у людей в солдатских шинелях, которые, кстати, составляли большинство прибывших пассажиров. Все, как раньше, лишь не видно расхаживающих по перрону жандармов. И это обстоятельство вдруг перевернуло все в душе Урицкого. Только подумать, что впервые можно вот так просто шагать по родной земло, не опасаясь ареста и слежки, идти в любом направлении, не стараясь запутывать следы, ие настораживаясь, не опасаясь вездесущих шпиков. И первые ощущения показались чуть смешными. В самом деле, чего он ожидал? Что все люди ходят по городу в обнимку и распевают революционные песни? Урицкий остановился, достал иа портсигара датскую сигарету, хотел было закурить, но раздумал. Вытряс из сигареты табак, вытащил из кармана видавшую виды трубку, свою старую подружку, и, набив ее, с наслаждением затянулся. Сразу появилось ощущение домашности. Ведь действительно он дома, в своей милой, обновленной России. Оглянулся по сторонам. Толпа заметно поредела: все торопятся по своим долам. А он? Ему ведь тоже есть куда спешить. Вацлав Боровский предупредил, что его прибытия ожидают в Таврическом дворце.

Урицкий вышел на привокзальную площадь. Его никто не встречал. Да и необходимости в этом не было: небольшой саквояж — вот и весь его багаж. Еще раз оглянувшись и не найдя ни одного извозчика, он поднял свою поклажу и зашагал в сторону Литейного моста.

Нева, еще скованная льдом, казалась черной: свет уличных фонарей был не в состоянии высветить дажа поверхность моста. Урицкий ускорил шаги. На углу Шпалерной улицы и Литейного проспекта увидел стены дома с черными глазницами пустых окон. Это было здание Петербургского окружного суда, сгоревшего в февральские дни.

Несмотря на поздний час, Таврический дворец был освещен.

— В левой стороне размещается Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, орган власти пролетариата и крестьянства$7

Урицкий уверенно повернул влево.

Совершенно для него неожиданно в здании было полно народа. Рабочие, солдаты, матросы, представители петроградской интеллигенции, крестьяне, видимо, только что прибывшие из глубинки. Люди входили и выходили из многочисленных комнат, шумно между собой переговаривались, слышался смех. По всему было видно, что все чувствуют себя раскованно, свободно.

Побродив по коридорам, Урицкий увидел у входа в зал заседаний стол, а над ним красный флажок и самодельную табличку: «Бюро Центрального Комитета РСДРП».

— Я вас слушаю, — обратилась к нему женщина, сидящая за огромным, явно не по ее росту столом.

— Урицкий Моисей Соломонович, только что прибыл… — начал было Урицкий.

— Из Дании? Очень хорошо. Ждем вас. Стасова Елена Дмитриевна, — представилась женщина. Худое, землистого цвета лицо Стасовой лучше всяких слов рассказало Урицкому о недавнем и длительном пребывании в тюрьме. В связи с тяжелым заболеванием она буквально накануне Февральской революции получила разрешение на поездку к врачам в Петроград. Несмотря на болезнь, она приняла активное участие в демонстрациях, собраниях рабочих, что не осталось без внимания полиции. 24 февраля 1917 года ее вновь арестовали. Тюрьмы были переполнены, и Стасову поместили в камеру полицейского участка на Сергиевской улице, недалеко от квартиры се родителей.

27 февраля Елена Дмитриевна Стасова была на свободе.

На следующий день она уже была в Таврическом дворце, где заседал вновь образованный Совет рабочих и солдатских депутатов. Здесь, в Таврическом дворце, вначале прямо в фойе, а затем в одной из комнат Стасова приступила к работе — регистрации и устройству на работу социал-демократов, прибывших

из ссылки и эмиграции.

— Большевик, меньшевик? — Стасова придвинула к себе два листа бумаги со списками фамилий.

— Межрайонец, — ответил Урицкий.

Стасова хорошо знала это объединение. Оно возникло еще в 1913 году после исключения из партии меньшевиков-ликвидаторов, отзовистов и членов «августовского блока». Потом в «можрайонку» вступили и некоторые большевики-примиренцы, меньшевики-партийцы, впередовцы и другие социал-демократы, выступавшие под флагом «внефракционности».

Когда началась империалистическая война, большая часть межрайонцев стала проводить интернационалистическую политику, пошла на разрыв с оборонцами и стала на путь сближения с большевиками.

После победы Февральской революции, по мере того как события все больше разоблачали контрреволюционную сущность оборончества меньшевиков, возникли предложения о слиянии межрайонной организации с большевистской партией.

Урицкий играл в этой организации видпуго рочь. Стасовой было известно, что он выступал в печати под псевдонимами Борецкип и Совский и критиковал оборонческую позицию Плеханова, разоблачая империалистический характер мировой войны. Он даже пошел на открытый разрыв с Плехановым, а также весьма критически оценивал позицию так называемых меньшевиков-интернационалистов во главе с Мартовым.

Не будучи лично знакома с Моисеем Соломоновичем Урицким, Стасова хорошо знала яркие статьи журналиста Борецкого. И вот он стоит перед ней, застенчиво улыбаясь, косолапо переминаясь с ноги на ногу.

— Говорите, межрайонец? — весело переспросила Стасова. — Ну, ото ненадолго. В Петербургском комитете большевиков уже давно стоит вопрос об объединении с этой группой социал-демократов, очень близкой нам и по взглядам и по действиям. А что намереваетесь делать?

— Не знаю точно что, но намерен включиться в революционную работу немедленно, — твердо заявнл Урицкий.

— Вот и отлично. Революционер и журналист! Это же находка для Петросовета! Хотя вы еще и не делегированы в Совет, но можете работать редактором в его печатном органе «Известия», согласны? Галина Константиновна! — позвала Стасова.

В кабинет вошла молодая миловидная женщина.

— Вот наш новый сотрудник, — продолжала Елена Дмитриевна, — приехал из Дании, сейчас прямо с вокзала. Известный журналист. Познакомьте его с обстановкой в Питере, с редакцией «Известий». У вас есть где остановиться в Петрограде? — повернулась она к Урицкому.

— Пока не решил, но думаю, что это не проблема.

— Проблема, да еще какая. Вот адрес. — Стасова быстро набросала на листке бумаги адрес и несколько слов для хозяев квартиры.

— Галина Константиновна, — передавая Моисею Соломоновичу листок, попросила она, — позаботьтесь, пожалуйста, о новом сотруднике. Он, поди, живя по заграницам, совсем забыл российские порядки.

Галина Константиновна Суханова-Флаксерман была секретарем «Известий Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов». На следующий день Урицкий от нее узнал, что редакция «Известий» в какой-то мере отражает соотношение сил в Совете между различными партиями. Главным редактором был меньшевик Стеклов, его помощниками — надежные сторонники меньшевистско-эсеровского большинства Исполкома Совета Дан, Гоц и другие. Противостоял им редактор-большевик Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич. Именно он был инициатором издания этой газеты. В день Февральской революции он буквально один выпустил первый номер, в котором было напечатано воззвание Совета «К населению Петрограда и России», заявление от «Временного комитета Государственной думы», «К солдатам» и призыв «Не допускайте грабежей!». Затем, несколько позднее, Бонч-Бруевич сумел отпечатать Манифест РСДРП (б) «Ко всем гражданам России», что вызвало резкое недовольство меньшевиков и эсеров.