Светлое пятнышко

Шафиев Р Р

Степан был высок, мускулист, гибок — молодой дубок, еще ждущий первой весны и первого ветра.

Многие матери оборачивались вслед ему и в душе желали своим дочерям именно такого мужа.

И он легко нашел себе ту, которая если и вызывала молчаливое осуждение в устах других, но ему понравилась. Надменное лицо, пышные темно-каштановые волосы, укладываемые в пышную, броскую прическу, тонкая, несколько изнеженная фигура и, главное, что сразу произвело впечатление на Степана, подчеркнутая немногословность, — все это запомнилось, все это

выделяло Дусю среди других девушек… Она окончила учительский институт, с осени собиралась преподавать в школе.

Женитьба — это радость и песня, это счастье, неповторимое и великое, когда на заре жизни, под порывами весеннего ветра молодые трепетно и страстно протягивают друг другу руки. Все должны радоваться, ликовать, все, именно все! А некоторые друзья и знакомые Степана не одобряли его выбора, старались не замечать предстоящей свадьбы.

А тут еще Дуся кружила голову… Попробуй ответь на ее вопросы, будь ты даже не слесарем, а мастером на кирпичном заводе?! Даже не на все, а только на один: «Что такое любовь, если очень часто нас никто не любит?..»

* * *

Обо всем этом, давно прошедшем и невозвратимом, вспоминал Степан, сидя среди белых берез в сквере войскового городка.

Он держал в руках последнее письмо матери, и строки жгли его…

«Я тебе писала, что про Дусю разговоры ходили… А теперь нам с отцом просто глаза не поднять. Сын-то ты у нас был не хуже других, а теперь получается, что ты самый последний парень в поселке. Каких-то полгода осталось до конца твоей службы, и не уберегла она, Дуся, твою честь, и что делать теперь — ума не приложу. Когда мы сказали ей, что как теперь нам с отцом перед людьми глаза казать, она собрала свои пожитки и ушла.

Пока я чуть здорова. Хожу, обеды готовлю, стираю, как могу, а отец лежит. Дровишки есть, а рубить мне не под силу. Соседи помогают, спасибо им, но так неудобно, так неудобно…

Уж мы Дусе-то и слова худого не говорили, все по ее делами. И за что она над нами и над тобой насмеялась… Я тебе, правда, долго не писала об уходе Дуси: рука не поднималась. Но ты не горюй. Люди кругом хорошие, спасибо им, помогают. И за деньги не беспокойся: и пенсии получаем, и вот уже третий месяц Майя, ты помнишь свояченицу, присылает переводы по сорок рублей. Из соседнего района приезжали, я недавно спрашивала, живут Майя с мужем очень дружно, в полном достатке. Так что не беспокойся за нас, а отпуск дадут — приезжай…»

Степан до этого письма никогда не задумывался над каверзами супружеской жизни, он даже не представлял, что ему могли изменить, ему, молодому, еще ждущему своей весны. Говорят, что в мужчине важна сила, все товарищи восхищались и завидовали его силе. На него и сейчас засматривались девушки, а Дуся… Неужели она наигранно целовала его перед отправкой эшелона и наигранно долго-долго махала цветастой косынкой?.. Ведь уже через год начали ходить сплетни о ее склонности к некоторым мужчинам. Ему об этом писали друзья, но он заставлял

себя не верить, не верить, не верить! А теперь… Дуся, Дуся!..

Она обычно была немногословной, Степан принял это за сдержанность, а сейчас думалось, что ее немногословность была не от богатства души, а от бедности мыслей.

До свадьбы, в пору гуляний, она всегда водила его по самым темным закоулкам, он восторгался, приняв это за стремление к чистоте и незапятнанности, ее боязнью худой молвы, а сейчас ему казалось страшным: все гордятся нарождающейся любовью, не только любовью, дружбой, а почему он ходил по темным закоулкам и прятал, прятал от людей, может, самое светлое в своей жизни!..

До свадьбы она ежеминутно подчеркивала свою деловитость, все уходы по саду, дому приписывала себе, а придя к ним, в первый же день ушла от стола, оставив на нем кучу неубранной грязной посуды. И он ничего не оказал ей и в первый медовый день, засучив рукава, мыл сальные тарелки…

Позже выяснилось, что она не только не умела, но и не хотела ничего делать. И он опять даже не упрекнул ее, и лишь в последние дни перед уходом в армию отяготил ее единственной просьбой: заботиться о его родителях три недолгих года…

И вот белые березы и огромное чернильное пятно между строк письма.

Начальник штаба полка, сухощавый, подтянутый, знаменитый своей строгостью подполковник, отказался читать письма, которые ему привес Степан. Он молча выслушал младшего сержанта, его нескладный рассказ про нескладную жизнь семьи.

Десятки и сотни людей обращались к подполковнику с просьбой предоставить отпуск. Иногда даже его сердце склонялось к тому, чтобы дать отпуск, но для этого нужен был вызов военкомата с места жительства военнослужащего или же официальное подтверждение о тяжелом положении семьи.

Младший сержант об этом, возможно, не звал. Подполковника вдруг обожгла мысль: почему мы иногда, в силу тех или иных канцелярских установок, заставляем человека обнажать душу, выкладывать самое интимное, самое дорогое, заставляя лишний раз мучиться. Ведь душа человека — это заботливо взращенный сад, но никак не парк, где может ходить каждый и где ветер обычно гоняет рваную бумагу, а солнце находит стеклышки разбитых бутылок, окурки… Зачем? Зачем?

— Вы рапорт принесли? — в силу той же канцелярской привычки голос подполковника звучал резко, отрывисто, громко.

Степан протянул заготовленный рапорт. Подполковник размашисто начеркал: «Предоставить!» — и расписался.

* * *

Рассветный час. Еще только сереет небо. Темные окна. Степан осторожно шагал по дощатому настилу на тротуаре, но, несмотря на его осторожность, настил предательски скрипел, а взволнованному воображению Степана этот скрип был громче грома. Вот его дом. Степан остановился. Тяжело дышать. Он вернулся, вернулся, а все спят, и никто не знает, что он вернулся, что он здесь, совсем рядом и такой же, как раньше…